11 июля исполнилось 90 лет Гацыру Гавриловичу Плиты, выдающемуся литературоведу Осетии, заведующему кафедрой осетинской литературы ЮОГУ, кандидату филологических наук, профессору, лауреату премии им.Коста Хетагурова. Почти 65 лет он преподает литературу в университете, количество его научных работ перевалило за 350, из которых 25 – монографии и учебные издания. В интервью нашей газете Гацыр Гаврилович рассказал  о родном Рукском ущелье, вспомнил писателей и поэтов Осетии, о которых знает больше чем кто-либо, и признался, почему он, зная всё об осетинской литературе и поэзии, не стал сам писать художественные произведения.

– Рассказывать о себе нелегко, но когда твоя жизнь полностью связана с судьбой Отечества, то это имеет смысл.

Мне посвятили небольшую книжку с названием «Я родился в горах», и это не просто так – я горжусь, что родился в прекрасном горном селе Рук, что следы моих ног остались повсюду на этих склонах. Там я вырос и  окончил школу, но между этими этапами произошло много всего. С третьего класса я постоянно был занят домашними делами. В семье было восемь детей, надо было помогать родителям. Мама занималась хозяйством и детьми, а отец, с тех пор, как я его помню, работал в колхозе, пас колхозные стада, пока мы не переселились в Северную Осетию. Три отдельных колхоза сел Рукского ущелья объединились в один – Марта Плиева  создала огромное мощное хозяйство. В колхозе Марты было 15 тысяч голов мелкого скота, нужны были силы, чтобы пасти их – летом на наших склонах, а зимой в Кизляре. Этим и занимался мой отец, а меня с 4 класса стал брать с собой помощником на пастбища. Начиная с Багиата и до Бурхох были рукские пастбища – горы ущелий Рук, Сба, Закка. Жизнь в селе трудная: работа, дом, учеба в школе – все требует полной отдачи. Заботы о доме с юности ложились на мои плечи, потому что отец зиму проводил в Кизляре с отарами. У нас у самих было много скота, дома работы тоже хватало, но учебу я не запускал, что бы ни случилось.

Однажды зимой я собрался ехать на санях, запряженных волами, из Рука в Цхинвал, я тогда в восьмом классе учился. Когда завуч школы Самсон Багаев узнал об этом, он попросил на обратном пути забрать для него из села Уанел мешок муки. Я прихватил его мешок в Уанеле и спешил домой - шел снег, начиналась метель, дорогу накрыло, но волы сами нащупывали путь. Когда я добрался до Дзомага, я побоялся ехать по верхней дороге из-за лавин и решил ехать вдоль берега реки по горной тропе. Поднялся ветер, я сбился с пути, и мои волы въехали в образовавшийся в одном месте большой пруд. Сани погрузились не полностью, так что мешок с мукой уцелел, но я, одетый в толстую шинель, провалился в воду до подбородка. Волы рванули, вытащили сани вместе со мной из воды и пошли. Когда мы добрались до села Нижний Рук, я как-то еще смог направить волов к дому Самсона и крикнуть. Была уже ночь, но у них горела лампа. Самсон с женой быстро затащили меня в дом, уже не надеясь, что я выживу, так я замерз. Снять заледеневшую шинель было невозможно, пока она хоть немного не оттаяла.

После, когда я уже добрался до дома и отогрелся, я сел учить урок по истории на завтра. Увидев меня утром в школе, Самсон не поверил глазам, и еще больше удивился, когда я поднял руку и вызвался ответить урок.

– Сколько классов было в рукской школе?

– 11 классов, и в каждом по 25-28 учеников. Еще одна средняя школа была в Едысе, там тоже было много учеников, но выпускные экзамены они сдавали в рукской школе. Дзомагская и згубирская школы были восьмилетние, а в других селах - только начальные. В нашем селе, в Нижнем Руке, было всего шесть домов, но в них 45 детей. В каждой семье было семь-восемь детей, не меньше. Сельские условия создавали свои трудности для учебы на русском языке – когда я уже поступил в институт, я буквально заучивал уроки наизусть, потому что свободно рассказывать было трудно. В селе не было электричества, не было даже приемника, а газеты приходили раз в неделю, так что русский язык мы слышали только от педагога.

– Кроме того, Вы учились в годы войны.

– Мой дядя в годы войны работал директором рукской школы, он приносил мне книги из библиотеки, читать я любил. Школу закончил на грузинском алфавите, а когда поступал в институт, писал сочинение уже на кириллице. У меня и сейчас есть эти книги – Нартские сказания на грузинском алфавите с иллюстрациями Махарбека Туганова и «Ирон фæндыр». Была еще одна проблема: каждый год с мая по октябрь я всегда был пастухом в горах. Но в сумке у меня кроме кусков хлеба, который я делил с бедными своими товарищами, всегда была книга, я постоянно читал. Когда я в 1952 году закончил 10-й класс, наша семья переселилась в Северную Осетию, так сложились обстоятельства. Мы поселились в Комгароне, а там была только 7-летка, поэтому я пошел в Ногирскую школу. Там мне решили устроить экзамены. Я их сдал хорошо, математику даже на «отлично», но стало обидно за мою родную рукскую школу, и я сказал отцу, что возвращаюсь домой. Отец заволновался, как я буду там жить, дом пуст, мы забрали даже постели. Но я все же вернулся и весь последний год жил у родственников, так и закончил школу.

Затем приехал отец, и мы отправились в Цхинвал. До поступления в Юго-Осетинский педагогический институт (ныне ЮОГУ) я успел закончить шоферские курсы, затем курсы радиста. В 1954 году, как раз когда я поступал, вернули кириллицу, так что, конечно, мне было трудно, но сдал экзамены на «отлично» и поступил на факультет осетинского языка и литературы. На третьем курсе факультет преобразовали в осетино-русский, который я и окончил. С тех пор по сегодняшний день я работаю в университете без перерыва уже 65-й год. Я благодарен Рукскому ущелью, которое научило меня всему.

– Рукское произношение – туальский говор или, как его называют, цъалагоймаг, – почему он так отличается от других?

– Этому есть объяснение. Мы, аланы, жили на равнине до монголо-татарского нашествия, после стали горцами, в горах жили в труднодоступных местах, люди разобщились, разбились на группы, нарушились связи с миром и между собой. Язык развивался в разных ущельях по своим канонам в разных обстоятельствах. У ущелий Рук, Дзомаг, Згубир, Дзаттиатæ, Челиат, Урстуалтæ, Ерман, Едыс до революции было больше связей с Северной Осетией. Через все горы есть дороги на север, конные тропы, перевалы, я ходил по всем ним.

Но удивительно, что те связи, что были между двумя частями Осетии до революции, сегодня не так сильны. Да и в первые годы советской власти было больше единства. Вместе проводились все съезды учителей, писателей, молодежи, культурные связи были – о политических нельзя было даже говорить. Первый съезд союза писателей состоялся в 1934 году, половина делегатов была с юга, половина с севера, из Едыса был Дзесты Куыдзæг. Проводил съезд Максим Горький.

Осетинскому языку тогда еще ничего не угрожало, даже после насильственного введения грузинского алфавита, не соответствовавшего осетинскому звучанию. При советском строе многое изменилось в жизни осетин, особенно горцев. Закрыли все церкви, в армянской церкви в Цхинвале, как тогда называли Храм Рождества Пресвятой Богородицы, расположили склад, я покупал там керосин.

Запретили дзуарыбонтæ, что для нашего ущелья было большим ударом и унижением – у нас всегда широко отмечали Егъау дзуары бон и Атынæг. Но я не видел такой борьбы в защиту языка, не слышал, что язык умирает. Горы были полны сел, на осетинский факультет шли молодые люди с отдаленных горных селений, хорошо знавшие язык. После шестого класса я не читал Нартские сказания, потому что знал их наизусть, не могу даже сказать, сколько раз я их читал до того. Книг у меня было немного, так что я перечитывал без конца то, что у меня было. Произведения Коста были в программе, но я их тоже никогда не учил, уже знал их, и не по книге, а от народа, люди передавали устно друг другу, я еще застал тот период. «Ирон фæндыр» осетинский народ знал еще до его издания, более того, эти стихи пели как песни. У Коста нет такого стихотворения, которое нельзя было бы спеть, на которое не ложатся ноты.

– Почему именно драматургу Давиду Туаеву Вы посвятили свою кандидатскую диссертацию, что Вас привлекло?

– Каждый раз, когда я приезжал в Цхинвал в те годы, обязательно ходил в театр, не пропускал спектакли. Автостанция находилась тогда недалеко от церкви, там надо было за день-два взять билет в Дзау, других рейсов, в общем-то, и не было. Однажды я увидел над театром афишу спектакля «Чермен» и уже не поехал домой, вернулся на автостанцию сдал билет и вечером пошел в театр. Я считаю одним из лучших драматических произведений  «Сидзæргæс» Давида Туаева. Он был выдающимся драматургом, на нашей сцене шли постановки по семнадцати его пьесам. Думаю, нашему театру надо возвращаться к первым постановкам, нельзя предавать их забвению. Составил список лучших драматических произведений, которые очень давно не ставились на нашей сцене, и хотел бы, чтобы  к ним присмотрелись. Надо обязательно ставить то, что предшествовало сегодняшнему репертуару, иначе не будет видна динамика, не будет любви к театру. Когда наши студенты окончили театральный институт и вернулись из Москвы, их отвезли в горы и распределили по семьям от Рука до Ермана: в Згубире, Челиат, Сба, Брытат, Едысе. Они жили там по два месяца, учились говорить по-осетински. Это настоящая любовь к театру, к осетинскому языку!

Многое изменилось в наших традициях и образе жизни. Перестали устраивать Хъазт. Раньше на свадьбы и кувды разве поесть и выпить ходили? Чтобы потанцевать, повеселиться, спеть песни! И если кому-то не удавалось потанцевать, он возвращался домой расстроенный. Высоко над Ерманом было одно село – Галуатæ, туда надо подниматься от Едыса наверх. Кто и когда смог бы увидеть девушку из этого села, скажите, пожалуйста?! Поэтому девушку привозили на дзуарыбон, она могла играть на гармошке, танцевать, показывала свой талант, танцевала с парнем, и так они могли обратить внимание друг на друга. Парень тоже был заинтересован увидеть поближе понравившуюся ему девушку. Так осуществлялось воспитание.

– Сегодня картина в ущельях катастрофическая, сначала война сказалась на сокращении молодежи, затем села вовсе опустели…

– Это тогда было сокращением, сейчас не осталось жителей. Я учился в первом классе в 1942 году и помню, что на войну парни отправлялись целыми группами, с песней. После я работал над этой темой и узнал, что большинство осетин как севера, так и юга ушли на войну не по повесткам, а добровольно. Если призывали одного из братьев, то и другие уходили за ним. Разве не так ушли братья Газдановы?

Война сильно изменила жизнь Рука, хотя я многого не понимал. Алагир был захвачен немцами, и в тот период Рукское ущелье вплоть до Едыса было заполнено частями Красной армии. Командир одной из частей, по фамилии Орлов, жил в доме Марты Плиевой, а его заместитель – у нас. Я помню его майорские погоны. Он надел на меня военную форму, хотя она мне была совсем велика, сажал с собой на сани, запряженные лошадью, и возил вместе с собой по всем постам. Войска строили фортификационные сооружения, рыли окопы, рубили лес и носили бревна к своим укреплениям, а я все время сопровождал того русского, помогал ему говорить с сельчанами, или мог сбегать за чем-нибудь. Солдат все жалели, питание у них было скудное, они все время были голодные, сельчане помогали из своих  бедных запасов, давали им картошку и иногда мясо, потому что и сами почти всё отвозили в приемные пункты, сдавали все для фронта. Во всем ущелье действовал комендантский час, вечером нельзя было выходить из дома, могли задержать. Войска оставались в ущелье до освобождения Алагира, до конца 1942 года.

– Гацыр Гаврилович, Вы написали 353 научных труда, из них 25 книг. Знаете об осетинской литературе все, лично знали и знаете многих писателей. Не может быть, чтобы Вы никогда не хотели сами написать художественное произведение. Какое именно хотелось написать, и почему этого не случилось?

– Как-то все время приходилось не тем заниматься. Два раза я ездил на Целину. В первый раз добровольно – нас было 220 человек из Южной Осетии - а второй раз уже отправили со студентами. Правда, атмосфера Целины сподвигла меня на написание стихов, я показал их именитым поэтам, понравились, советовали писать, не бросать. Опубликовал двенадцать рассказов в «Фидиуæге», редакция осталась довольна.

Но дальше этого я не стал продвигаться, хотя писать мне было нетрудно. Больше сил приложил к изучению наследия наших писателей и поэтов. Были и другие возможности. Например, когда я учился на втором курсе, мне предложили поступить в театральный. В Москву отправили группу молодежи учиться в театральном институте – Эвелину Гугкаеву, Людмилу Галаванову и других. Через год двое из группы вернулись на родину, а места надо было восполнять. Меня позвали на комиссию, провели вроде экзамена. Первым заданием было закричать. Ну как пастуху не уметь кричать? Мне даже нравилось, когда эхо отдавалось по всем закоулкам гор. Мой крик произвел впечатление, и меня зачислили, но я не решился ехать в Москву – в семье в тот момент некому было зарабатывать, как я мог их оставить? Хотя театр очень люблю и даже написал книгу о первых его актерах и режиссерах, поскольку сам всех знал. Сейчас в театре у меня есть небольшая должность, мне очень нравится, и коллектив хороший, я работал бы с ними даже бесплатно. В общем, я поехал на Целину вместо Москвы. Да и здесь я всегда подрабатывал, содержал себя, семье помогал. Копал фундаменты, разгружал вагоны, работал подсобным рабочим. Город тогда строился, и работы для студентов было много, но учебе это не мешало. На улице 13 коммунаров тогда находилась библиотека партийных работников с читальным залом. Я все время там находился, потому что в институте библиотека тогда была крошечная. Вечером я приходил сюда из читального зала парткабинета, приносил лампочку из дома, потому что здесь постоянно воровали лампочки, и, пока разрешали сидеть, до ночи находился в институтской библиотеке.

– Говорят, что Вы знаете тонкости и нюансы из жизни писателей, малоизвестные широкому читателю. Вы ведь со многими дружили. Что-нибудь раскроете нам?

– Из тех, о ком я писал, много таких, с чьими семьями я дружил. Когда я работал над диссертацией, я пошел к Туаевым, супруга Давида Люба Саламова приняла меня хорошо, над архивами драматурга я работал у них дома, во Владикавказе, а сестра Любы водила меня по местам, где Давид работал. Познакомила меня с человеком, который воспитал Давида, зубной врач Туаев, живший в центре города. Семья Давида жила очень стесненно в беднейшем селе Садат в Мамисонском ущелье, и он взял его к себе. Давид писал дневник, и я многое оттуда узнал. Пьеса «Сидзæргæс» – это, в общем-то, образ его матери.

О Грисе Плиты у меня тоже были эксклюзивные материалы, потому что с их семьей, предками и потомками мы были очень близки. Самый старый из их предков был Годжиа, в Руке так их и называли – Плиевы, которые из рода Годжиа. Кстати, известный в селе Рук врач Александр Сергеевич Плиев, которого все зовут «Пушкин» – двоюродный брат Гриса. А родной брат Гриса Абдул – единственный, кто поднялся на Бурхох со стороны Багиата, там особенно трудный подъем.

На самом деле нет ни одного писателя, чья жизнь была бы полностью изложена в работах исследователей, начиная с Коста. Нельзя просто так сравнивать поэтов, каждый из них был на своем месте, писали они в разных условиях, одни испытывали трудности всю жизнь, другие были обласканы вниманием, все тогда имело значение – репрессии, нищенские гонорары, цензура и контроль. Но у каждого своя высота в поэзии и литературе. Из всех я могу назвать только двоих, кого я считаю осетинскими поэтами-борцами, это Коста и Шамиль. Других нет. Как Коста сказал перед смертью, что боролся в одиночестве, так и Шамиль мог сказать, что был одинок в своей борьбе.

Сейчас мы в особенно  трудном положении – уже не у кого спрашивать о жизни наших писателей. Уходят и те, кто помнит народные предания. «Фольклор умирает, – как сказал Александр Тибилов. – Мы должны спешить записывать тех, кто еще есть рядом с нами». Он сказал это в 1937 году! У нас богатейший язык. Читайте историко-этимологический словарь осетинского языка Васо Абаева. А еще лучше – учите его наизусть! Мы должны беречь то, что у нас есть.

– Об æгъдау. Как Вы думаете, можно ли сейчас еще вернуть какие-то традиции и закрепить их среди молодежи?

– Сейчас стало много танцевальных ансамблей. Это дает большую надежду, посмотрите внимательно, как они двигаются, с каким благородством держатся. Девушка и парень должны смотреть, а точнее, не смотреть друг на друга – только с полуопущенными глазами, лишь иногда встречаясь взглядом, и в деликатности этого танца они испытывают друг к другу чувства. Раньше в каждой средней школе был хореографический ансамбль, да и народу было много. Танец много дает в деле воспитания.

Инга Кочиева