Заур Ванеев о военном детстве и о том, что на самом деле означает «труженик тыла»

3-02-2025, 13:53, История [просмотров 267] [версия для печати]
  • Нравится
  • 0

Заур Ванеев о военном детстве и о том, что на самом деле означает «труженик тыла»Мы встретились с Зауром Георгиевичем в его новой просторной квартире, полученной несколько лет назад после полувекового ожидания в очереди. На столе большая ваза с грушами «жозефина» из собственного сада и поздравительное послание от Президента России В.В. Путина с 95-летием: «Вы с честью прошли через тяжелейшие испытания Великой Отечественной… Ваш жизненный путь – пример стойкости и беззаветной любви к Родине». Безупречно ясная память и неистребимое чувство справедливости заставляют его говорить эмоционально о тех тяжелейших днях, вспоминая каждую мелочь, каждое имя и дату, но он старается сдерживать себя, и беседа наша протекает с небольшими паузами на чашку чая. Образность его слога заставляет пожалеть, что он не стал писателем, а живость рассказа покоряет. Ветеран тыла, тогдашний 12-летний мальчик, рассказывает о подвиге тыловиков, как о простой жизни, но без этого подвига не было бы Великой Победы.

 

Беднее уголка, чем наше село Амбрет, наверное, не было на земле, но Богу было угодно, чтобы я родился именно там, наверное, для того, чтобы все трудности военной поры и тяготы последующей жизни закалили меня и физически, и духовно. Над селом, недалеко от нашего дома, на небольшой возвышенности росли три дуба, там находилось святилище Таранджелос. В старые времена люди приходили туда отмечать дзуары бонтӕ, а в мое время ходили уже в церковь Богородицы возле нашего села и святилище Мыкалгабыр. К Таранджелос продолжали ходить с жертвенными пирогами и мясом только наши односельчане Хасиевы, которых было несколько дворов. Постепенно те три дерева стали местом проведения сельских сходов и собраний колхоза. Под дубами была небольшая полянка со старой деревянной скамьей, которую обычно занимали председатель, заведующий амбаром и бригадир, другие стояли или сидели на траве. Так случилось и в тот день, 22 июня 1941 года. Я всегда приходил туда вместе с отцом послушать  распределение  работ, замечания  и  прочие колхозные новости. Было  раннее утро,  разговор только начался, как вдруг председатель колхоза Коста Ванеев заметил человека, бегущего к нам со стороны села Чехойты хъæу. Он бежал, не останавливаясь, иногда махал рукой, чтобы мы не расходились. Еще не добежав до дубов, он крикнул: «Война началась! Немцы на нас напали!»… Все стояли, как пораженные, не в состоянии выговорить ни слова. Он отдышался, достал из кармана три листочка бумаги и протянул один из них председателю. Коста смотрел на свой листок и молчал в потрясении. Мой отец произнес: «Эх, не оставят они нас в покое!» Он был участником Империалистической войны, так называли Первую мировую войну в те времена, а также Бургустанских событий, и понимал лучше других, что война – это смерть и горе в домах. Да, он сразу догадался, что написано в той бумажке в дрожащих руках председателя.

На второе утро я услышал звуки марша и военной песни, под которую по селу прошли молодые парни, чьи фамилии были в приказе о призыве – той самой бумажке. Это были первые семь парней, которых забрали на фронт. Село провожало их, я видел, как они три раза обошли вокруг церкви, целуя углы, как принято. В течение следующих пяти дней в селе не осталось ни одного мужчины призывного возраста, всех забрали – 32 человека из нашего небольшого села ушли на фронт. Остались только старики, человек пять, и дети моего возраста. Мой отец Георгий ушел в октябре 1941 г.

Нас в семье было восемь детей – шесть сестер, я и наш старший брат Герсан, сводный, которого родители принесли еще младенцем, и мама вырастила его вместе с нашей старшей сестрой, Фросей. На тот момент, когда началась война, Герсан только отслужил в армии, так что он успел только приехать попрощаться и сразу – на фронт. Наш отец, как принято в больших семьях, недавно отделился от родительского дома, где кроме нас жила семья его брата. Дом был небольшой, бабушка с дедом располагались за открытой каменной печью (бухари), в потолке был дымоход (ердо), а дальше за сенями – отделенный от жилого пространства перегородкой располагался скот, там был привязан и наш жеребенок. Отец купил доски и бревна и решил, что будет постепенно строить дом во дворе, а для нас пока построил времянку. Это был скорее шалаш из досок, сооруженный вокруг тутового дерева, пол посыпали сеном, а сверху накрыли войлоком, который мама сама сваляла из козьей шерсти. Младшей сестре было два месяца, старшая сестра Фрося окончила семь классов в селении Торманеули и поступила в зоотехникум в Цхинвале. Так мы жили в этом домике, дождь протекал через щели в «крыше», а зимой ветер заносил снег из окошка. Позже мы перебрались в свой недостроенный дом. Весь труд в колхозе лег на плечи детей и подростков, мне было одиннадцать лет, вполне подходящий возраст для работы в поле. Во время пахоты меня ставили рядом с быком, я вел его по пашне, направляя борозду, а второй мальчик держал плуг. Я хотел бы идти за плугом, но это требовало больших усилий, я не справлялся – худенький мальчик, почти всегда голодный. Чем мы помогали фронту? Мы отправлялись в горы в буковый лес заготавливать древесину, из которой на заводах вытачивали приклады для винтовок и автоматов. Старики Илья Ванеев и Вазно Козаев ночью отправлялись в лес пешком, чтобы с первыми лучами света начать готовить материал, который сгодится для дела, там все имело значение: кругляк должен быть длиной 5 метров, а хвост – 25 сантиметров, без единого сучка и трещин. Затем мы, младшие, отправлялись туда со своей телегой, запряженной парой быков, загружали связанные веревкой бревна, и привозили в сельсовет. Человек в сельсовете записывал все сведения – для райисполкома и военкомата. Данные о том, сколько я привез и сдал древесины по сегодняшний день хранятся в военкомате, я был тыловиком  по всем тогдашним законам. Кроме того, большую и лучшую часть того, что оставшиеся жители села – женщины и дети – производили в колхозе, сдавали государству.

Во время войны моя мама получала 7 рублей за отца-фронтовика. Там же, в сельсовете, она покупала 5 литров керосина, и это все, на что хватало денег. Зато финагенты всегда в срок приходили собирать налог на все – на скотину, землю. Крестьянский труд был бесправный уже до войны и еще долго после нее. Лошадь нашу тоже забрали на войну, так что у нас остался один бык, покладистый трудяга, и еще один бык был у Санакоевых, это и была наша тягловая сила, наш транспорт и все, что угодно. На них мы погружали в селе мешки с ячменем и по разбитым дорогам везли в город, в Заготзерно, склады которого находились на улице 8-го июня. Пока мы добирались из Амбрет, очередь телег с мешками скапливалась перед конторой с двух сторон, потому что свозили продукты также из Дзау, Квайсы, сел Цхинвальского района, из грузинских сел. Привезли мы однажды свой груз и встали в очередь на Богири, наконец, два мальчика, что были со мной, затащили внутрь все мешки, они посильней меня были. Сдали мы все и поехали обратно. Ребята сошли с телеги на улице Исака, сказали, чтобы я ехал один, а мы, мол, тебя потом догоним – они собирались заскочить к родственникам за какой-нибудь едой. Я погнал быков по улице Исака в сторону железнодорожного подъема, даже гнать их не надо было, быки отлично знали дорогу, к тому же проголодались. Когда я доехал до подъема и обернулся посмотреть, не догоняют ли меня мои товарищи, то увидел, что кое-где в городе уже зажегся в домах слабый свет, был октябрь и рано темнело. Ребят не было видно. Одет я был легко, в ветхую одежду не по погоде, к тому же очень проголодался и от этого сильно мерз. Быки шли своим ходом довольно быстро по знакомой дороге. Уже было темно, я боялся сидеть в телеге сзади, пролез вперед поближе к своим быками и продел ноги в ярмо, решив, что волки не посмеют подойти близко к быкам. Волков тогда очень много развелось, они бежали подальше от шума войны, шли стаями на юг, так что здесь их было навалом. Начиналась метель с редким снегом и, как назло, прямо перед нами оказалась глубокая рытвина, сельские дороги часто размывало во время дождей, мы обычно обходили эти места днем, но сейчас в темноте я боялся сбиться с пути, к тому же быки сами понесли телегу как раз прямо к этой широкой канаве. Телега провалилась, быки рванули и оторвали задние колеса, ось сломалась и волочилась по земле. Быки с усилием тащили телегу, а ехать было еще километров десять. Я сильно замерз и просто сжался в комок, только полагаясь на быков. Когда мы добрались до села, тот второй бык остановился перед домом Санакоевых и встал. На лай собак вышла хозяйка дома, запричитала и стащила с разбитой телеги окоченевшего ребенка. Попав в тепло, я сразу отключился и не приходил  в себя до утра. Надо было идти за доктором, но медпункт был только в селе Сихиат. Утром запрягли моих быков в санки, привязали к ним большой плетеный короб и по выпавшему снегу поехали за докторшей. Увидев мои распухшие обмороженные руки и ноги, она сильно забеспокоилась, сказала, что меня надо срочно везти в город, но до утра выпало столько снега, что дорог не было видно. Я лежал трое суток, меня просто отпаивали теплым молоком, и постепенно я выздоровел, вернулся к колхозной работе...

Мы возили стога сена: один забирается на макушку стога и должен повалить его, а второй очень быстро поддевает егоснизу и закидывает на сани. Сделать это надо моментально, буквально по ходу движения, потому что если уже стог плотно опустится на землю, его не сдвинешь. Мы закидывали огромный стог вдвоем, один бы не справился. Так я работал в тылу. Жизнь как будто остановилась, и ничего кроме недетского тяжелого труда в поле в ней уже не было, а война все не кончалась, и думать о будущем даже не приходило в голову. Думаю, что понятие «труженик тыла» как-то слишком мягко звучит для нас, детей, оставшихся за взрослых в своих семьях, помогая всеми силами отцам и братьям вернуться с Победой. Но мои не вернулись…

Отец погиб в 1943 году, подорвался на мине, его отвезли в госпиталь, где он скончался, так было написано в похоронке. Место захоронения нам найти не удалось. Но где похоронен Герсан, мы все же установили, спустя годы. Похоронки на них обоих мы получили 9 мая 1945 года. В это время мы обычно сажали кукурузу, поэтому 9 мая, мы, конечно, были на поле над селом, пахали втроем – два подростка и старик. Я, как всегда, направлял быков по борозде, когда услышал звон колокола. На балконе школы висел большой колокол, такой мощный, что если в него сильно звонили, его было слышно и в Цхинвале. Школа использовала его как звонок – уроки закончились – один удар, два удара – пора идти на работу, три удара – надо идти на вечерние уроки ликбеза – это было обязательное требование ко всем взрослым, могли оштрафовать за пропуски. Но до вечерних уроков было еще далеко, а колокол звонил безостановочно. Старик отправил меня посмотреть, что случилось, я поднялся на пригорок, и оттуда сверху увидел, как на крыше школы установили красный флаг. Народ бежал во двор школы, кто играл на гармошке, кто плясал, колокол же звонил, не переставая. К нам на пашню поднялся односельчанин Павлик, неся два ячменных хлеба с маленьким кувшинчиком араки, и еще издали крикнул: «Война закончилась!» Старик махнул мне рукой, мол, кончай работу. Я отпустил быков пастись и подошел к ним. Павлик налил араку в рог и произнес, повернувшись к востоку: «О, Хуыцау! Пусть те, кто живы, вернутся домой целыми, а кто погиб – светлая им память!» Он сам еще ничего не знал о судьбе своих детей – дочь была медиком на фронте, а сын – боевой офицер. Пригубил и передал рог нашему старику, тот осушил его и вернул Павлику, сказав, чтобы отнес другим работавшимв поле. Я не знал, чему больше радоваться – тому, что закончилась война или, что ночью мне не придется пасти быков после целого дня работы в поле. Крупный скот весной уже не ест корм, переходит на зеленую траву, а тягловым быкам такая возможность выпадает разве что ночью... Впервые за много лет я был свободен в дневное время, как и мои быки. Я побежал домой по короткой дороге, босиком по щебню, но даже не чувствовал боли, обуви у меня не было, ноги за лето привыкали к камням и колючкам. Я примчался домой и еще во дворе услышал громкий плач и рыдания моей мамы, во дворе стояли соседи, утирая слезы. 9 мая 1945 года моей маме принесли две похоронки. Односельчанин, который на двух костылях вернулся с фронта еще в начале войны, взял наши похоронки в сельсовете в 1943 году и положил их в карман до конца войны... Он не мог сообщить моей маме, что ее муж и сын погибли на фронте: семья еле концы с концами сводила, и в таком положении нам пришлось бы провести весь обязательный цикл ритуальных поминок, мы просто умерли бы с голоду, лишившись последнего. Мамин плач по сегодняшний день в моей памяти: «Что я буду делать с детьми, как мне справиться одной с такой ношей, за что нам такая участь?!»…

Когда я уже повзрослел, отец приснился мне, он смотрел на меня с разочарованием и упреком. Мать разъяснила мне мой сон: «Отец ждет того, что ему положено, ты уже взрослый и в состоянии устроить поминки по отцу и брату. Что ж, когда я умру, поставишь им отдельный поминальный стол». Я выполнил ее наставление – когда пришло время, зарезал двух быков и устроил поминки по родителям и брату одновременно... Мама ждала мужа и сына до последнего дня своей жизни, вечером после всех своих дел она выходила к дороге, садилась на пригорок и смотрела из-под ладони на  горизонт…

26 дворов было в нашем селе. Из 32 человек, ушедших на фронт, 12 не вернулись. Некоторым семьям, как и нам, сообщили о гибели родных 9 мая. Отец не писал писем с фронта, он не владел грамотой. Отчасти, может быть, поэтому в Первую мировую он пропал на долгие семь лет, о нем не было сведений, дома по нему даже справили поминки. А потом он вернулся с конем и большим ящиком, полным оружия – тогда это было возможно, многие привозили с собой оружие. Это было уже в революционное время, он пошел в партизанский отряд, воевал, участвовал в Бургустанском сражении 1920 года в составе второй Юго-Осетинской бригады. В доме чудом сохранилось удостоверение отца о том, что он является красным партизаном. Винтовки его пришлись очень кстати в тот период, он раздал их в отряде, себе оставил один кавалерийский карабин... Скорбная весть об отце и брате, полученная в долгожданный день Победы, омрачила нам праздник, но все же пришла и надежда на лучшее. Оставшиеся в живых жители села потихоньку возвращались и без всякого отпуска приступали к мирному труду.

Я окончил 4-й класс осетинской школы в Амбрет, потом меня отправили в с. Торманеули, в грузинскую восьмилетнюю школу. Я знал всего несколько слов на грузинском: если называли мою фамилию, я отвечал «здесь», а когда говорили «отвечай урок», я говорил «не знаю», и меня оставляли в покое. Осенью я никогда не ходил на уроки – ни в Амбрет, ни потом в Торманеули, учился обычно только январь и февраль, все остальное время работал в колхозе, пас скот, помогал на пашне, убирал урожай. К тому времени четырехлетнюю школу в Амбрет тоже переделали в грузинскую, к нам прислали двух педагогов-грузинок, поселили их в нашем доме. Они в короткое время научили меня разговорному грузинскому, благодаря чему в пятом классе я мог хоть что-то понимать на уроках, в отличие от других сельских детей, так что меня только за это переводили из класса в класс. Я окончил восьмилетку с твердыми знаниями совсем о других сторонах жизни – научился выживать в самых трудных условиях.

Я очень хотел учиться, но все дороги к образованию мне были закрыты: осетинских школ не было, учиться в грузинских было бессмысленно, а в Корнисскую русскую меня не взяли после грузинской восьмилетки. Плакать не имело смысла, хотя я очень обиделся, пошел в грузинскую школу в селе Вахтана, ежедневно проходил 16 километров – туда и обратно. Ну, в этой школе хотя бы были уроки осетинского языка. Однажды в школу приехали гости из Москвы, Тбилиси, Цхинвала и Знаура. На собрании меня вызвали выступить, и я, как честный человек, сказал совсем неподходящие для случая слова: что грузины сами хотят учиться не на родном языке, а на русском, чтобы потомполучить высшее образование, а нас, осетин, заставляют учиться на грузинском, закрывая нам все дороги. Что за 15 лет ни один выпускник района не поступил в высшее учебное заведение. Что, если осетинских школ и учебников нет, и программы не рассчитаны на полное среднее образование, то пусть дадут нам возможность учиться на русском. Нависло молчание. В тот же день педагоги организовали письмо моего одноклассника, грузина по национальности, «куда надо», в котором тот негодовал по поводу моего выступления, и настаивал, что грузины хотят учиться на родном языке, а мои претензии категорически осуждают… В понедельник мне не пришлось пройти свои восемь километров до школы, по дороге мне сообщили, что мне лучше вернуться домой, а то не успею собраться, и вручили повестку в армию. Шел 1953 год, то есть мне было полных 23 года, а мне так и не дали окончить школу. Многие дети моего поколения поступали в школу гораздо позже семи лет или пропускали иногда целый год по обстоятельствам – шла война, и все, как могли, справлялись с этой жизнью. Так что, еще и отслужив четыре года во флоте, я уже, конечно, совсем не был похож на школьника. Мама не узнала меня, я вырос, у меня появился командирский голос. Русскую школу в Корнис я все же окончил, получил-таки этот проклятый аттестат и поступил в Пединститут на географак, а потом еще окончил промышленную бухгалтерию. Женился, четверо дочерей у меня. Работал всю жизнь по хозяйственной части в разных учреждениях.

Однажды меня перевели на работу в больницу завхозом. Территория больницы была голая, во дворе росло всего одно дерево. Я договорился с Лесхозом, мы выкапывали саженцы вместе с землей, перевозили их в больничный двор и сажали. Все они прижились! Все сосны, которые по сегодняшний день растут вокруг больницы, посадил я. Последнее мое место работы – Институт усовершенствования учителей, строительство которого было законсервировано много лет. Я ездил в Тбилиси за разрешением от Госстроя и Госплана, добился всего, восстановил здание. Вот эти два хороших дела – моя гордость, о других не буду говорить. Я люблю работать, это и была моя жизнь с малых лет. Пахал, косил, копал, сажал. На ручке своей косы я когда-то сделал надпись «Одолеешь меня в косьбе – подарю тебе свою косу. Заур». Никто меня так и не одолел. Дом я построил в селении Бекмар. Детство моих детей, все их каникулы проходили там.

На все поколения нашей семьи пришлось по одной войне, я молюсь Богу, чтобы больше не было войн. Моя мама, Анна Келехсаева, до замужества жила в селении Квернет, которое полностью сожгли и уничтожили грузинские меньшевики. В 1920 году большой семье моего деда пришлось покинуть родной дом и бежать на север через перевал. Мама даже стала свидетельницей трагедии, произошедшей на этом скорбном пути с красавицей Салимат, которую описал в своей поэме Харитон Плиев. Она часто рассказывала нам эту историю и поправляла неточности в поэме. Маме было 13 лет, она несла на руках свою двухлетнюю сестренку Дарью, которая из-за общей паники сильно плакала, и ее трудно было держать. А грузины, между тем, грабили оставленные дома, другие же преследовали беженцев, убивая тех, кого догоняли. Возможно, это был единственный случай, когда убегавшим родителям пришлось оставить ребенка, чтобы спасти других детей. Но эта трагедия, с Божьей помощью, не произошла. Тринадцатилетняя Анна крепко держала девочку, но та плакала, вертелась, все время сползала на землю. Анна очень устала и начала отставать. Отец видел, что они отстают от других беженцев и могут погибнуть под пулями, и тогда он сказал ей оставить ребенка и догонять других. Но она не могла! Из последних сил она держала ребенка и пыталась идти быстрей, тогда отец вырвал у нее девочку из рук и посадил под куст на обочине, в тени. Он взял на себя этот грех, чтобы Анна не корила себя всю жизнь. Все они громко рыдали, но продолжали быстро идти по тропе. Анна обернулась в последний раз посмотреть на маленькую сестренку, которая уже не плакала, а внимательно смотрела на нее своими голубыми глазами. И тогда она побежала обратно, схватила ребенка, быстро посадила ее на спину, привязала большим платком и строго сказала отцу, что умрет сама, но сестру ни за что не бросит. Она несла ее до Северной Осетии, ни разу не пожаловавшись на усталость. Страшные трагедии сопровождали беженцев на всем пути. В одном месте они переходили через высокий мост над небольшой, но бурной речкой, когда шедшая впереди молодая женщина с младенцем в руках обернулась, чтобы ухватить за руку своего маленького сына, и неловко толкнула ребенка большим узлом со скарбом, который нес-ла на спине. Мальчик улетел с моста, река унесла его. Так она и шла до конца, рыдая и царапая щеки. Одна девушка выронила на скользком склоне ледника свой узел и резко потянулась ухватить его, но не удержалась, упала, сползла стремительно до самого края ледника и осталась далеко внизу, разбившись об лед...

В Северной Осетии беженцам предложили участки земли, чтобы они остались, создали колхозы и жили там. Но как только появилась возможность вернуться, они стали возвращаться на юг. Свой родной Квернет они застали пустым, как чистое поле, на месте их дома остался стоять самшитовый столб, который грузинские бандиты просто не смогли ни выкопать, ни спилить. Все дома либо сожгли, либо разобрали по бревнам и увезли. Многие жители постепенно вернулись и отстроили село полностью. Наши писатели рассказали о геноциде, но это не вся история трагедии, надо собрать весь материал, расспросить всех, кому об этом рассказывали родители, бабушки и дедушки, объединить все это и изложить как один процесс. Нельзя терять ни одного штриха…

Я сам собрал сведения обо всех, кто ушел на Великую Отечественную из нашего села, кто из них вернулся, кто погиб. Из тех семерых, ушедших первыми, не вернулся ни один. У них не было памятника, даже простого камня с надписью. Знаете, я думаю, что не только в Бекмар или Амбрет, а, кажется, во всей Южной Осетии уже нет человека моего возраста, но я очень тщательно поработал над сбором материала. Собрать список было нелегко, приходилось искать потомков, случалось, что не все они шли на контакт, могли не брать трубку по несколько дней. Вот советская книга на грузинском языке, в ней собраны фамилии всех, кто не вернулся с фронта со всей Грузии, в том числе из Юго-Осетинской автономии. Здесь есть мои отец и брат, многие наши сельчане. О них надо помнить, это наш долг, и мне больно, что, как говорится, даже камень на камень никто не поставил в их честь... У них есть пустые могилы с надписями на нашем старом кладбище в заброшенном ныне селе. Я хотел поставить им небольшой памятник, написать имена тех, кто погиб и кто вернулся. Наш родственник Алан Ванеев оказал мне помощь, дай Бог ему здоровья. Мы заказали на Мехзаводе базальтовый камень с надписью, повезли в Амбрет и установили там возле церкви наогромном валуне. Осталось установить плиту, она готова, обязательно покажем, когда завершим эту работу. Наш долг – хранить память об ушедших героях.

 

Инга Кочиева

 

На фото:

1. Заур Ванеев в молодости

2. Удостоверение красного партизана Ванеева Георгия Ивановича

3. Заур Ванеев с супругой Феней Котаевой

 

Заур Ванеев о военном детстве и о том, что на самом деле означает «труженик тыла»
Заур Ванеев о военном детстве и о том, что на самом деле означает «труженик тыла»

Заур Ванеев о военном детстве и о том, что на самом деле означает «труженик тыла»

Информация

Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.

Новости

«    Февраль 2025    »
ПнВтСрЧтПтСбВс
 12
3456789
10111213141516
17181920212223
2425262728 

Популярно