Наша газета продолжает публиковать воспоминания ярких представителей интеллигенции Южной Осетии середины прошлого века. Они бывают ценны тем, что передают без прикрас жизнь того времени, реалии прошлого, в них представлены исторические измышления. Ранее мы обращались к воспоминаниям яркого представителя юго-осетинской интеллигенции, общественного деятеля, инженера-строителя Умара Кочиева (Хъоцыты). Сегодня предлагаем вашему вниманию выборочную публикацию воспоминаний Георгия Бекоева, еще одного достойного сына осетинского народа, актера театра, представителя осетинской передовой интеллигенции, которая активно выступала за сохранение осетинского языка и не склонила головы перед репрессиями. В 1949 году была создана патриотическая подпольная организация «Рæстдзинад» («Справедливость»), члены которой высказались против националистической политики грузинских властей в сфере образования и культуры. Это был период, когда шло закрытие осетинских школ, письменность с латиницы переводилась на грузинскую графику, когда осетинское слово исчезло не только с вывесок магазинов и театральных афиш, но и со страниц газет. В 1951 году Г.Бекоев, как и его товарищи, был арестован Министерством государственной безопасности Грузинской ССР, обвинен в крайнем национализме и по 58 статье осужден к 8 годам лишения свободы. В приговоре указывалось: «Выражал недовольство о проведении в Осетии мероприятий перехода осетинских школ в грузинские школы».

(Продолжение. Начало в №№ 96-104)

…Доехав до Баку, мы оставались там несколько дней. Для политических не было отдельной камеры, и нас поместили вместе с ворами и другими преступниками. После, дальше по этапу был Ростов, где, к нашему великому огорчению, оставили Леву Гассиева. Когда мы прощались, тяжело было всем, но особенно Леве... Дальше поезд шел на Москву. Там сразу же увели Заура Джиоева, а через несколько минут вызвали Ладика... Тяжело мне было оставаться одному, без друзей... В это время открылась вагонная дверь, и в вагон начали загружать женщин, мужчин, детей. Все пространство в миг заполнил детский плач, крики женщин, проклятия, ругань. Крик и плач в вагоне стояли такие, что заключенные начали ругать конвой. Все кричали, что они хуже фашистов, что так мучают людей. В чем дети виноваты перед государством, ведь их же не судили, почему везут в вагоне с осужденными? Помнится, из соседнего купе раздался громкий голос: «Пока этот кавказский бандит си-дит в Кремле, так будут издеваться над людьми всегда»...

…Так мы ехали долгие дни и прибыли в Челябинск. С вокзала в «черных воронах» нас повезли в тюрьму и поселили в отдельной камере, рассчитанной более чем на 100 человек. В тот день пригнали новый этап, в нем оказался и Лева. Мы так обрадовались друг другу, будто не виделись целый век. Затем нас отправили по новому этапу… В одном месте вагон остановился, и нас продержали здесь трое суток без пищи. Мы стучали в двери вагона, но безрезультатно. Стояли мы где-то в поле, но почему нас остановили, никто не знал. Многие от голода падали в обморок... Время спустя мы, наконец, медленно двинулись вперед...

Нас привезли в Караганду, пересадили в «черный ворон» и куда-то повезли… Когда вывели из машины – перед нами оказались огромные железные ворота, дальше – высокий забор без конца и края, вышки, кругом солдаты, вооруженные автоматами. Мороз лютый, невыносимый. Вдоль забора такое яркое освещение, что глазам было больно смотреть. Нам провели легкий поверхностный обыск, затем отправили в баню. После обжигающего мороза в бане было как в раю – тепло, уютно... Оттуда повели в каптерку, получать лагерную форму. Когда мы переоделись, то стали похожи на инкубаторских цыплят. Номеров пока на нас не было. Выдали также пустые чехлы и приказали набить их соломой, которую надо было выковыривать из-под смерзшегося снега. В свое время эта солома предназначалась на корм лошадям. Набили мы свои матрасы соломой и отправились во 2-й барак. Они состояли из двух частей, в каждом – двухэтажные нары на 200 человек. Бараки запирались снаружи.

Первый мой день в лагере пришелся на 9 марта. Было очень холодно, так что я лег спать прямо в одежде. В полночь проснулся и почувствовал какую-то влагу под собой. Проверил – оказалось, что весь мой матрас был мокрым. Солома, пролежавшая под снегом более пяти месяцев, в тепле начала оттаивать... После я сушил свой матрас целую неделю около каменной печи...

На второй день, 10 марта, нас повели на расчистку снега, а 11 числа в небольшом кабинете по списку выдавали номера, дали и мне – ДД-1. Отныне, Георгий Кудзиевич Бекоев, это твои опознавательные знаки! Белой краской эти номера написали на шапке, на куртке, спереди и сзади, и на штанах. Краска эта была с хлором и четко выделялась на черном фоне нашей формы... И чем дальше я шел по лагерной жизни, тем яснее видел, как из человека делают незаметный безликий винтик. Иногда мне казалось, что я сплю, но этот кошмарный сон длился без конца...

Из лагерников сделали новую бригаду – 41, в ней было 25 человек, и все разных национальностей, поэтому бригаду прозвали – 41-ая интернациональная. Нас послали в камнеломный карьер, где работать было неимоверно тяжело. Если заключенный не выполнял своей дневной нормы, то вечером не получал своего кусочка хлеба (150 г) и миски каши (300 г). Многие часто оставались без ужина... А вообще в лагере в день умирало по 10-15 человек. Для захоронения умерших же была создана целая погребальная бригада.

Мы недолго проработали в карьере. В конце апреля нас перевели нановое место. Лагерь располагался на окраине Караганды. Как-то я высказался по поводу скотского отношения к нам и меня сразу затолкали в карцер. Это было помещение три шага в длину, два – в ширину. В 10 вечера выдают доску и бушлат для ночлега, утром в 5 часов все это забирают. 17 часов в сутки ты фактически вынужден стоять на ногах. Можно прилечь на холодный цементный пол, но вот встанешь ли ты с него, это еще вопрос. Когда у меня уже не было сил стоять, я снял ботинки, один подложил под поясницу, другой – под голову, а рукой пригревал бок. Так и лежал, отдыхая, пока не замерзну. После снова вставал и ходил по камере, чтобы согреться. Раз в день выдавали воду, раз в три дня – теплую баланду. Чтобы подавить ужас одиночества и не тронуться умом, я старался вспоминать все хорошее и доброе, что было в моей жизни. Это помогало держаться...

В лагере случались и убийства. Убивали доносчиков, которые «стучали» начальству. Поэтому, когда кого-нибудь вызывали в особый отдел, никто не соглашался идти без свидетелей. Ведь если его заподозрят в доносительстве – тогда конец, прибьют, как собаку. Ну а чтобы арестованные близко не знакомились друг с другом, их регулярно перебрасывали из барака в барак… В нашей бригаде у меня был самый маленький срок – 8 лет, у четверых – по 10 лет, все остальные были осуждены на 25 лет. Я был самым младшим среди них. Наш бригадир, казах, был хорошим человеком, фамилию его уже не помню. Он сделал меня своим заместителем. Бригадир когда-то встретил в своей жизни осетина по имени Махарбег, и с тех пор у него осталось хорошее впечатление об осетинах. Моя работа заключалась в следующем: получить хлебный паек, миски для каши или борща, раздать бригаде, подождать опоздавших на обед, чтобы не оставлять их голодными.

Работали мы на строительстве при морозе до 40 градусов. Люди отмораживали лица, руки, нам выдавали вазелин для смазывания лица, тогда обморожение происходило не так быстро… Мы разводили на мерзлой земле костры, а когда она немного оттаивала, начинали долбить ее кирками и ломами. От такой тяжелой работы, от недоедания, холода я очень ослаб, часто болел, появилась куриная слепота. С наступлением сумерек я уже абсолютно ничего не видел…

…Лагерное кладбище было рядом. Когда нас водили мимо него, каждый невесело думал, что и наш жизненный путь ведет сюда. Могилы были безымянные, только едва заметные небольшие бугорки на всем этом пространстве. Кто похоронен в этих могилах, откуда они, где искать этих несчастных их родным и близким... Как-то один старый имеретинец, работавший в санчасти, сказал: «Пойдем со мной, я покажу, что здесьвытворяют с мертвыми телами. Труп разрубают на четыре части, и только после этого составляют акт о смерти, а затем фотографируют. Таким образом, проверяют, действительно ли перед ними мертвец...». При виде такого ужаса мне стало дурно. Боже мой, до какого зверства может дойти человек! Зачем все это?! Иосеб Джугашвили со своей бандой, что думают, что будут жить вечно...

…В начале марта 1953 года все репродукторы в лагере перестали работать. По лагерю поползли разные слухи, и от шоферов, подвозивших к нам стройматериалы, мы узнали, что наш вождь очень серьезно болен. Теперь уже даже те, кто махнул на себя рукой и ничего, кроме смерти, не ждал, поверили в скорое изменение жизни к лучшему. Отныне весь лагерь жил этими мыслями...

8 марта нас построили на лагерном плацу и сообщили весть о кончине Сталина. Предупредили, что завтра, в день похорон, все должны на пять минут прекратить работу и стоя почтить в молчании память вождя. В тот день радио заговорило, время от времени передавали короткие сообщения о нем и траурную музыку. 9 марта в 12 часов по московскому времени по всей Караганде загудели гудки заводов и фабрик, паровозов, машин, короче говоря, все завыло в память о вожде. А в лагере после этой пятиминутки все поздравляли друг друга с концом сталинской эпохи. Многие мало этому верили. Не так-то легко освободиться, скинуть ярмо многолетнего ужаса. И очень хотелось спросить, кто теперь ответит за мучения и гибель людей, за все преступления перед народом... После смерти Сталина стали объявлять амнистию. По нашему управлению тоже освободили двух человек, срок отсидки у них был 5 лет. В мае того же года нам выдали летнюю одежду, номера на ней уже не писали, чему мы были очень рады.

Вскоре я пережил великое счастье – мой брат Саша дал мне телеграмму о том, что он свободен! Сразу же после этого я получил посылку – три тома сочинений Коста Хетагурова и продукты. Саша писал мне, что в Обкоме была конференция, на которой народ потребовал от руководства области рассмотрения нашего дела и нашего освобождения. Обком партии направил свое решение в Верховный суд. Стало ясно, что возвращение в родную Осетию приближается...

К тому времени отношение к заключенным стало заметно лучше. Почти ежедневно кто-то освобождался. Я получал письма от своего отца Кудзи, двоюродной сестры Лоны, от двоюродного брата Жоры... Его письма я читал с особым интересом. Он досконально описывал мне все события, происходящие в области, от жизни моего любимого театра до того, где и как победила наша футбольная команда. В то время писать письма в лагеря «врагам народа» было опасно, поэтому даже сегодня, спустя много лет, я низко склоняю перед ними свою голову. Их письма давали мне силы стойко переносить все тяготы лагерной жизни.

В одном из своих писем Саша писал мне, как еще в Руставский лагерь к нему на свидание приехал отец. Он незаметно передал ему заявление в Москву и попросил отправить по адресу. Отец вернулся в Цхинвал, попросил невестку Веру Цховребову отпечатать Сашино заявление на машинке. Вера работала секретаршей в Обкоме у Елиоза Джиоева и, оставшись после работы, начала печатать заявление. Она еще не закончила, как кто-то донес Елиозу, что машинистка печатает заявление «врага народа» Саши Бекоева. Елиоз выгнал Веру с работы, угрожая более строгой карой...

…Наступил день 22 августа 1954 года. При возвращении с работы в зону нас всегда обыскивали, пропуская по одному. Когда подошла моя очередь, я встал перед надзирателем, подняв руки, и вдруг услышал пронзительный крик одного киргиза: «Бекоев, тебя освободили, ты свободен! Слышишь, ты свободен!». До меня еще не дошел смысл этих благословенных слов, а все уже обнимали меня, поздравляли... Я был как во сне... Ночь провел в лагере, а когда в 7 утра бригада отправлялась на работу, каждый из ребят подходил ко мне прощаться.

В 9 часов меня и еще двоих посадили в кузов грузовой машины и под охраной повезли в лагерь около Темиртау. Там сфотографировали для оформления документов... В бараке, куда нас завели, на нарах лежал человек. Дневальный рассказал, что этот старик отсидел 21 год. Когда ему объявили, что он свободен, и завтра может ехать домой, нервы его не выдержали такой радости, и его разбил паралич. Теперь вот лежит, не может шевельнуть ни рукой, ни ногой...

На другой день нам выдали новую одежду и отправили к начальнику лагеря за справкой об освобождении. Признаться, я не шел, казалось, я лечу по воздуху, прямо не верилось, что наконец-то свободен. Сердце от радости не умещалось в груди. Я смотрел на небо, на солнце и мог смотреть, сколько угодно, перед глазами не было проклятой решетки... Сколько лет я ждал этого дня! Свобода! Как ты дорога, как бесценна и прекрасна!

…После получения паспорта я поехал в Караганду, а оттуда в12 часов ночи выехал в Москву. В вагоне большей частью спал но пассажиры все равно смотрели на меня с недоверием. Сначала я не мог понять, в чем дело, пока старик-кондукторне пригласил меня в свое купе. Он сказал, что вчера в нашем вагоне многие так и не ложились спать, следили за мной. Боялись в том числе и за свои вещи. Ты, мол, не обижайся, едешь же из мест заключения... Наконец доехали до Москвы, где я сразу отправился на Краснуюплощадь. С детства мечтал сюда попасть.Конечно, по одежде все узнают во мне недавнего лагерника, взгляды прохожих были не самые приветливые, но я уже не обращаю на это внимания, иду к мавзолею Ленина. Бесконечная лента людского потока тянется к входу. На фронтоне мавзолея слова «Ленин», «Сталин». Какое кощунство, подумал я тогда, убийцу, разбойника положили рядом с великим Лениным... Ко мне подскочил милиционер: «Ваши документы!». Я предъявил свой паспорт. Он внимательно просмотрел его,затем, возвращая, сказал: «Гражданин Бекоев! Вы не имеете права ни на один день пребывания в Москве. Торопитесь продолжить свой путь домой».

…С Курского вокзала отправлялись поезда на Сухум – утром, на Тбилиси – вечером. Я не стал дожидаться вечера. Абхазы нам издавна братья, и поезд их приятней для души… На второй день мы прибыли в Сухум. Оттуда добрался до Гори, а из Гори в Цхинвал доехал в товарном поезде на куче строительного камня… Я спешил домой. Было около 8 часов, когда я уже шагал к своему дому. Дойдя до Богири, свернул к театру. Увидел дорогое мне здание, молча стоял перед ним, и сердце заполняла безудержная радость, счастье и какая-то легкая, светлая грусть. Но и здесь настроение мне подпортил воплощенный в камне образ этого изверга, воздвигнутый перед театром... Я уже почти подходил к своему бедному дому, когда навстречу мне из ворот выбежала мама. Ей никто не сообщал о моем приезде, она сама, не зная почему, вышла на улицу. Материнское сердце подсказало. Чемодан выпал у меня из рук… Я крепко и нежно обнял маму. Ее слезы омочили мою грудь. Мама... бесценны твои слезы, безмерна твоялюбовь! Это она грела меня в холодных сырых бараках и карцерах сталинских лагерей. Спасибо тебе, родная!

(печатается в сокращении)

Продолжение в следующем номере

На фото: После возвращения из заключения. Слева-направо Георгий Бекоев, Заур Джиоев, Владимир Ванеев и Лев Гассиев. Хазби Габуев вернется на Родину из колонии годами позже...