Наша газета продолжает публиковать воспоминания ярких представителей интеллигенции Южной Осетии середины прошлого века. Они бывают ценны тем, что передают без прикрас жизнь того времени, реалии прошлого, в них представлены исторические измышления. Ранее мы обращались к воспоминаниям яркого представителя юго-осетинской интеллигенции, общественного деятеля, инженера-строителя Умара Кочиева (Хъоцыты). Сегодня предлагаем вашему вниманию выборочную публикацию воспоминаний Георгия Бекоева, еще одного достойного сына осетинского народа, актера театра, представителя осетинской передовой интеллигенции, которая активно выступала за сохранение осетинского языка и не склонила головы перед репрессиями. В 1949 году была создана патриотическая подпольная организация «Рæстдзинад» («Справедливость»), члены которой высказались против националистической политики грузинских властей в сфере образования и культуры. Это был период, когда шло закрытие осетинских школ, письменность с латиницы переводилась на грузинскую графику, когда осетинское слово исчезло не только с вывесок магазинов и театральных афиш, но и со страниц газет. В 1951 году Г.Бекоев, как и его товарищи, был арестован Министерством государственной безопасности Грузинской ССР, обвинен в крайнем национализме и по 58 статье осужден к 8 годам лишения свободы. В приговоре указывалось: «Выражал недовольство о проведении в Осетии мероприятий перехода осетинских школ в грузинские школы».

(Продолжение. Начало в №№ 96-102)

…На моих брюках не было пуговиц. В тюрьме их все до одной срезали, пояс отняли. Но мои сокамерники быстро все «организовали»: взяли носовой платок, продели в две передние петли на брюках и затянули. Получился прекрасный ремень… Я отправился за надзирателем. Вдруг по коридору, навстречу нам, послышались такие же шаркающие шаги. Мой надзиратель, недолго думая, рывком открыл дверьодного из шкафчиков, стоящих вдоль коридора, и втолкнул меня туда. Было очень темно и такая теснота, что невозможно было пошевелиться. В потолке была просверлена небольшая дырочка, через которую проникало немного воздуха, чтобы заключенный не задохнулся... Так, пока мы шли по коридору, мой «ангел-хранитель» еще дважды заключал меня в такие узилища. Делалось это для того, чтобы конвоируемые на допрос зеки не могли видеть друг друга… Наконец, мы дошли до 4-го или 5-го этажа, где меня завели в кабинет одного молодого следователя Мамиа Джапаридзе, невысокого, плотно сбитого человека с курчавыми волосами, который был в звании капитана. Мне запретили садиться, и я три часа провел стоя. Ни в чем своей вины не признавал. После обеда меня вернули в камеру, а ночью опять подняли на допрос. Кроме Джапаридзе в комнате находился еще один молодой следователь-практикант, младший лейтенант.

В ту ночь мне досталось «на всю катушку». Двое били по очереди, стараясь, как могли... После избиения еще долго держали в кабинете, затем бросили в камеру. На очередном ночном допросе вместе с Джапаридзе в комнате находился другой чекист, здоровый, крепкий парень... Эх, вывести бы сегодня этих «героев» перед всем народом и спросить, скольких людей они погубили, в крови скольких вымазали свои грязные преступные руки... Это была их «работа», так они служили своей родине.

В четвертом часу меня вернули в камеру. Я сел на свою жесткую постель и задумался. Думал, что мои сокамерники спят,но они наблюдали за мной. Затем поднялись и сели около меня. Один из них, намочив полотенце, приложил его к моему распухшему лицу...

– Ничего, парень, не бойся, все будет в порядке, – успокаивал меня старый Чхеидзе. – Просто не давай им повода избивать тебя. Если ты в чем-то виноват, или знаешь что-то, расскажи им, от них ничего не скроешь, от этих собак. Да еще и выдумают на тебя всякую всячину, лучше скажи им, что было. Тебя осудят и отправят в лагерь. С божьей помощью, может, что-нибудь изменится – или осел сдохнет, или хозяин...

Пока я приходил в себя после этих избиений, меня не трогали, не вызывали больше. Но вот следствие возобновили. Однажды Джапаридзе неожиданно задал мне вопрос: «Кто ввел тебя в эту группу?». Я не давал ему ответа, но про себя удивлялся, что им известно о нас многое, если не все. Следователь, убедившись, что напрасно теряет со мной время, принес несколько листов с протоколами допросов Ладика, Заура и Левы и протянул мне: читай, мол, дурак, знай, что твои товарищи во всем признались, нам все известно, так что ты зря корчишь из себя героя...

Я рассказал ему, за что нас взяли, но с каждым днем все яснее понимал, что дело, за которое мы боролись, никого не волнует, никому не нужно. К примеру, Абхазия находилась в таком же, как и Осетия, положении. И мне говорили, вот мол, абхазы, молчат, ничего не говорят, не возмущаются, а вам что, больше всех надо? Ученые Южной Осетии тоже молчат, а вы кто такие? И в конце каждого допроса был всегда один и тот же вопрос: «Кто привел тебя в организацию?». Я отвечал: Хазби Габуев. Но этот ответ почему-то не удовлетворял моего следователя, и он снова и снова задавал мне этот вопрос...

Мне устроили очную ставку с Зауром Джиоевым. И здесь нам был задан тот же надоевший вопрос. Заур ответил, что не помнит, кто именно привел меня к ним: «Если сам Гоги говорит, что это я, – сказал Заур, – значит это я, ему лучше знать». После этих слов Заур еще больше вырос в моих глазах... Его этапировали прямо из армии, в солдатской форме, он возмужал, окреп и держался спокойно, будто ничего особенного не случилось. Его ответы вселили в меня какую-то надежду, дали силы держаться также спокойно и уверенно, я почувствовал в нем надежного, крепкого соратника. Эх, сколько нам хотелось сказать друг другу, но уже через несколько минут следователь разлучил нас… В тот день у меня была еще очная ставка с Левой Гассиевым. Мы молча смотрели друг на друга, но хорошо понимали все и без слов. Мы понимали, что дороги в Сибирь нам не избежать...

В камеру меня провожал молодой, красивый парень-осетин, работавший здесь надзирателем. Он заинтересованно спросил меня по дороге – за что я сижу? Я ответил, что за прокламации, и на этом наш разговор закончился. Спрашивал он меня по-грузински. Фамилия его была Туаев. Чувствовалось, что ему еще о чем-то хочется спросить меня, но он не осмеливался, особенно говорить по-осетински. Он боялся моих сокамерников. Потому что в камеры, под видом арестантов, часто подсаживали эмгебешников, доносчиков. Вызывая на доверительный разговор (они на это были мастера) и выудив определенную информацию, они затем на суде проходили как свидетели.

…Однажды, когда нас вывели на прогулку, до меня вдруг донесся крик: «Гоги, Гоги!». Я замер на месте: кто меня знает здесь? Кто зовет по имени? Мои сокамерники тихонько подтолкнули меня в спину: «Не стой на одном месте, ходи, ходи»… Позднее, когда я встретился с Сашей (брат Георгия Бекоева) в Губернской тюрьме, он рассказал мне, как, вытащив гвозди из обуви, в нескольких местах проколол жестяной лист, закрывающий наглухо камерное окошечко, и через эти маленькие дырочки смотрел на тех, кого выводили во двор на прогулку. Так он однажды увидел меня и начал кричать: «Гоги!», надеясь, что я услышу и узнаю, что он тоже здесь… Саша боялся, что я сломаюсь, не выдержу пыток. Сам он был крепким, сильным парнем, но... Он не подписывал ложных показаний, которых требовали от него следователи, тогда его бросали на грязный пол и металлическим тросом били по пяткам, по ступням, превращая их в черное, кровавое месиво...

Ближе к окончанию следствия мне устроили очную ставку с Ладиком Ванеевым… Внешне тихий, спокойный, неразговорчивый худощавый парень, он не производил впечатления человека, способного пожертвовать собой ради друзей. Но как часто мы заблуждаемся даже в отношении близких друзей!.. В первую же нашу встречу здесь он твердым и спокойным голосом сказал мне: «Ничего не бойся, держись...». Он вел себя так, будто извинялся передо мной за то, что втянул меня в это опасное дело. Мы, мол, пропадаем, но ты-то за что... И всеми доводами доказывал следователю, что я вообще ни причем и за мной нет никакой вины, при этом убеждая его в справедливости дела, за которое мы боролись. Если бы ему прямо сказали, чтобы он взял всю тяжесть нашего дела на себя одного, я уверен, Ладик без малейших сомнений согласился бы на это.

Приговор

...Суд проходил здесь же, в здании МГБ. Коридор, по которому меня вели, был полон вооруженных охранников, стоящих по обе его стороны. Мы долго шли, после чего один из солдат распахнул дверь, и мы очутились в огромном зале. Хазби и Лева были уже там. Нас усадили на скамью подсудимых, слева от меня был Хазби, справа – Лева, за спиной каждого из нас стоял вооруженный солдат. Окна зала выходили прямо на улицу. Часто доносились гудки и шум проезжающих машин: там, по ту сторону окон, была свобода, а здесь...

Начался суд. Зачитали обвинительный текст, затем спросили каждого, нужен ли защитник? Мы уныло закивали головами, но когда очередь дошла до Ладика, он резко ответил: «Мне защитник не нужен. Я сам буду себя защищать». Судьи посовещались между собой, засмеялись чему-то, и начали судилище.

Заур, Лева и я рассказали все, как было, скрывать нам было нечего. Вопросы, которые нам задавали, и близко не касались проблемы закрытия осетинских школ или изменения алфавита на грузинский. Не было сказано ни слова о том, кто их закрыл, зачем, нужен ли осетинам родной язык или нет, о том, что многие осетинские дети были вынуждены бросить учебу, так как им трудно учиться на грузинском языке, что русских школ в области осталось очень мало... Таких вопросов не было. Зато звучали абсурдные обвинения – мы американские шпионы, враги Советского Союза, национал-шовинисты, что нас надо выжечь каленым железом. Что можно было ответить судьям на эти бредни?

Суд ушел совещаться о вынесении приговора. Мы молча думали каждый о своем. Через несколько минут нам зачитали приговор: Ладику Ванееву – 25 лет тюрьмы и 5 лет лишения прав, Зауру Джиоеву – 10 лет и 5 лет лишения прав, Леве Гассиеву – 10 лет и 5 лет лишения прав, Хазби Габуеву – 10 лет и 5 лет лишения прав, Георгию Бекоеву – 8 лет и 3 года лишения прав. Время спустя был осужден и мой брат Саша, также на 10 лет тюрьмы и 3 года лишения прав.

…В ту ночь мы еще оставались в здании МГБ. Меня с Зауром посадили в одну темную камеру с окнами в коридор, а Ладика увели с Левой. Они и в жизни были соседями. На второй день нас увезли в Губернскую тюрьму. Помню, там нас со всех сторон облепили тюремщики – к тому времени о нас знала уже вся Грузия: мол, в Южной Осетии арестована банда национал-шовинистов. Смотрели на нас злыми глазами и задавали идиотские провокационные вопросы, а когда вели к камере, то ржали, крича нам вслед: «Смотрите-ка на этих осетин! Захотели учиться на осетинском языке!». До сих пор эти крики стоят у меня в ушах, хотя прошло уже более 40 лет.

В этой тюрьме для политических заключенных была всего одна камера, поэтому мы все четверо оказались вместе. Продержали здесь нас два месяца. Все, кого мы уже застали в этой камере, были также осуждены и ожидали этапа. Застали здесь и цхинвальца Володю Джиоева. Он служил в Германии, в интендантском ведомстве. Так вот, всех, кто фотографировался с американцами даже на общих снимках, арестовывали, обвиняли в шпионаже, предательстве. Причем в случае с Володей нашелся и свидетель, давший ложные показания – Шамил Дзасохов...

В камере мы спали рядом: двое на верхних нарах, двое внизу. Разных людей мы встретили здесь: молодых парней из Прибалтики, прошедших армию, бандеровцев с Украины, тоже военных, евреев, которые хотели бежать в Израиль, очень много церковнослужителей, баптистов и т.п. Были в камере и люди, сошедшие с ума от пыток и ужасов заключения. Но их держали в одной камере с другими. Мол, да, они сумасшедшие, но ведь политические сумасшедшие!..

А однажды привели моего брата Сашу. Мы не виделись восемь месяцев. Тяжело встречаться с братом в тюрьме, но все равно, радости нашей не было конца. Брат очень гордился нами, нашим делом. Хотя он не расклеивал вместе с нами прокламации, но был всецело на нашей стороне. Потому и в тюрьму угодил. Он часто говорил: «Я крепкий, выдержу все, но что будет с тобой?».

В конце декабря 1951 года нам разрешили свидание с родными. Приехал мой отец Кудзи и сестра Маруся. Мы старались держаться на высоте, вроде ничего из ряда выходящего не случилось, скоро все образуется, успокаивали друг друга, как могли. Отец наставлял брата присматривать за мной, так как я младше и слабее здоровьем. Он думал, что в тюрьме мы будем вместе все время…

Надзиратель предупредил нас, что свидание подошло к концу. До этого отец держался спокойно, но после этих слов его рука, державшаяся за решетку, задрожала мелкой дрожью, у сестры перехватило дыхание... Когда нас уводили, отец крикнул вслед: «Дети мои, не бойтесь. Бог нам поможет!» – тут выдержка ему изменила, и он заплакал. Сестра плакала молча, слезы ручьем бежали по ее щекам. Так мы расстались...

Охранник повел нас на место. Мы шли молча, погруженные в свои невеселые мысли. Вдруг Саша спросил меня: «Доживет ли отец до нашего возвращения?». Я ничего не ответил. Должен дожить…. Через несколько дней Сашу отправили в Руставский лагерь.

Самые тяжелые минуты за все время пребывания в заключении были для меня те, когда я расставался с братом. Это было непередаваемо тяжело… В дверях выкрикнули несколько фамилий, в том числе и его, приказав выходить с вещами. Значит, на этап. На сборы дают 3-5 минут. У нас были еще кое-какие продукты, мы уложили ему все, что смогли. Снова открылась дверь, стали вызывать по одному. Пришла и очередь Саши. Он закинул вещмешок за плечи, закурил папиросу, хотя до этого не курил... Я молча стоял у дверей, он подошел ко мне, мы обнялись, затем, крепко сжав в прощальном пожатии руки, молча смотрели друг другу в глаза. Все в камере с волнением наблюдали за нами. В голове мелькали мысли: «Наверное, мы видимся в последний раз... Кто знает, кому из нас суждено вернуться домой, а кому нет... А вдруг ни тому, ни другому... тогда кто и где будет искать наши могилы?..». Я снова бросился ему на шею и крепко обнял его. Сердце мое сжалось от волнения и тревоги. Наконец его оторвали от меня и вывели за дверь... Слезы хлынули из моих глаз... Почти двое суток я был сам не свой, так тяжело, невыносимо было мое состояние...

Когда нам становилось совсем плохо, мы начинали петь в камере «Додой!» («Горе!») «Язык наш отняли, в тюрьму нас загнали, старого, малого розгами бьют». Эту песню Лева Гассиев переводил русским на их язык. Те удивлялись, что эта песня написана как будто про нас... Кто, мол, этот гений, кто так точно подметил нашу невыносимую судьбу.

1 февраля нас всех вчетвером отправили по этапу. В черных машинах повезли к эшелону, стоящему в каком-то тупике, там по несколько человек загоняли в так называемые столыпинские вагоны. Купе рассчитано на четверых, а в этих вагонах в одно купе загоняли по 18 человек. Заур и Лева сумели занять верхние полки, мы с Ладиком остались внизу. Двое суток ехали до Баку. Я немного вздремнул, положив голову на колени Ладику. Сам он так и не сомкнул глаз. Вообще, он стоически переносил все выпавшие на нашу долю трудности…

На фото: Александр Бекоев, брат Георгия

(продолжение в следующем номере)