Наша газета продолжает публиковать воспоминания ярких представителей интеллигенции Южной Осетии середины прошлого века. Они бывают ценны тем, что передают без прикрас жизнь того времени, реалии прошлого, в них представлены исторические измышления. Ранее мы обращались к воспоминаниям яркого представителя юго-осетинской интеллигенции, общественного деятеля, инженера-строителя Умара Кочиева (Хъоцыты). Сегодня предлагаем вашему вниманию выборочную публикацию воспоминаний Георгия Бекоева, еще одного достойного сына осетинского народа, актера театра, представителя осетинской передовой интеллигенции, которая активно выступала за сохранение осетинского языка и не склонила головы перед репрессиями. В 1949 году была создана патриотическая подпольная организация «Рæстдзинад» («Справедливость»), члены которой высказались против националистической политики грузинских властей в сфере образования и культуры. Это был период, когда проходило закрытие осетинских школ, письменность с латиницы переводилась на грузинскую графику, когда осетинское слово исчезает не только с вывесок магазинов и театральных афиш, но и со страниц газет. В 1951 году Г.Бекоев, как и его товарищи, был арестован Министерством государственной безопасности Грузии, обвинен в крайнем национализме и по 58 статье осужден к 8 годам лишения свободы. В приговоре указывалось: «Выражал недовольство о проведении в Осетии мероприятий перехода осетинских школ в грузинские школы».

(продолжение)

…Сегодня в средствах массовой печати получили широкое распространение публикации по проблемам родного языка, подтверждающие его жизнеспособность, призывающие каждого осетина знать родной язык и говорить на нем. Все это очень хорошо и правильно, огорчает лишь одно – осетинский народ слишком поздно осознал свою ошибку, граничащую с преступлением, слишком поздно понял свою вину в гибели родного языка… Сегодня не многие знают, что до 1938 года на севере и юге Осетии пользовались латинским алфавитом, учились на осетинском языке. Но уже в 1938 году народ Северной Осетии заменил латинский алфавит кириллицей. Таким образом, почти вся периодическая печать, а также обучение в школах велось уже на русском языке. А в Южной Осетии перешли на грузинский алфавит. Виданное ли дело: среди одной и той же нации бытуют два разных алфавита! С 1938 года никто в Северной Осетии не прочитал и строчки художественных и научных книг, на-писанных писателями и учеными Южной Осетии, потому что грузинский алфавит надо было осваивать с первого класса. Я очень хорошо помню, в каком тяжелом положении оказались старшие актеры нашего театра, получившие образование еще до войны. Они переписывали свои роли латинским или русским алфавитом: Сона Джатиева, Георгий Губиев, Сослан Маргиев, Димитр Парастаев... Был тогда в театре актер М.Д., и он прямо-таки выслеживал тех, кто не писал грузинским алфавитом и причинял им массу неприятностей, обвинял в нежелании признавать нововведенный алфавит, угрожал донести на них «куда следует», чтобы всех их арестовали и упрятали в тюрьму. Особенно страдала от него Сона Джатиева (ее муж Николай Гассиев и брат Александр Джатиев уже были в числе «врагов народа»). Многим сегодня это трудно понять, но тогда... Не меньше страдал от этого человека Георгий Губиев, бывший офицер царской армии. После подобных угроз со стороны М.Д. он прямо съеживался на месте, стараясь быть как можно незаметнее. Наиболее тяжелые времена для Южной Осетии настали в 1949 году, когда первым секретарем сюда прислали недоброй памяти Имнадзе. Направляясь «работать» в Южную Осетию, он произнес свою знаменитую фразу: «Я еду в Южную Осетию, но вернусь из Грузии»...

Закрывать осетинские школы начали еще в 1945 году – это был подлый удар ножом в спину осетинского народа! Во всей Юго-Осетии оставили две или три русские школы, остальные все стали грузинскими. И многие педагоги осетинских школ были вынуждены взять в руки посохпастуха... и податься в Кизлярские степи.

Организация «Растдзинад»

В начале 1949 года, как гром среди ясного неба, город поразил слух: вчера на стенах домов появились листовки, говорящие о том, что каждая нация имеет право учиться на родном языке. Цитаты в листовках были взяты из работ Ленина и Сталина. Город встрепенулся, люди ожили и были полны радости. Они заговорили о том, что осетинский народ жив, нашлись люди, вставшие на его защиту, не побоявшиеся возвысить свой голос во имя правды и справедливости. В те годы по своей наивности и доверчивости я, как и другие, думал, что столь вопиющие безобразия творятся только в Грузии, и верил, что вот теперь обо всем узнают в Москве и порядок восторжествует... «Любимый вождь, отец народов» пришлет комиссию, и двери осетинских школ вновь широко распахнутся... Но в итоге, наоборот, вовсю заработало МГБ Грузии, завертелось колесо аппарата доносчиков. Начались секретные совещания в каждой организации. Особого «внимания» удостоилась наша интеллигенция. На каждом курсе, каждом факультете пединститута «работали» тайные агенты, сексоты.

Я тоже думал, что инициаторы создания этих листовок входят в большую организацию, а руководят ими преподаватели пединститута. Конечно, открыто говорить об этом было опасно, но тайком, между собой люди радовались и поддерживали их смелый поступок.

В 1947 году я работал стажером в театре. Но проработал только год, поскольку в начале 1948 года театр перевели на… хозрасчет. В итоге в театре оставили всего 17 актеров, остальных сократили, в том числе и меня. Пришлось устроиться кассиром Дома культуры, расположенного в городском парке…

Здесь был драмкружок, и я стал его участником. Одновременно со мной в драмкружке занимались Хазби Габуев и Заур Джиоев. Однажды Хазби поведал мне, что борьбу за сохранение родного языка ведут… они, и листовки, взбудоражившие весь город, дело их рук. Откровенно говоря, я не поверил, но спустя несколько дней возле театра я встретился с Ладиком Ванеевым, Левой Гассиевым и Зауром Джиоевым. До этого Хазби уже сказал им, что я выразил желание вступить в их группу. В разговоре я почувствовал их недовольство такой самодеятельностью Хазби, но в итоге все уладилось, при этом Ладик счел своим долгом предупредить меня, что дело, за которое они взялись, более чем серьезное, расплачиваться за которое, возможно, придется тюрьмой, если не больше....

Мы и раньше часто виделись, но теперь стали встречаться чаще. Поняв, что комиссии из Москвы нам, видимо, не дождаться, было решено все равно писать прокламации, и как можно больше. Одно время мы даже думали не расклеивать листовки на стенах, а разбросать их, например, во время спектакля с балкона в партер, или же во время какого-либо собрания в обкомовском зале заседаний, но это было слишком опасно. Расклеивали листовки мы по ночам, но сотрудники МГБ быстро приспособились срывать их со стен, поэтому писать надо было как можно больше.

Накануне дня рождения Сталина обязательно надо было подготовить и расклеить листовки. Уже не помню, кому из нас пришла в голову интересная мысль: чтобы эмгебешники не так скоро срывали со стен наклеенные листовки, надо использовать в листовках вырезки из журналов и газет с фотоснимками Ленина и Сталина. Они побоятся порвать их, и не будут особенно торопиться срывать наши листовки. Мы так и сделали. Сверху вклеили Ленина, снизу – Иосеба, а в середине листовки слово «Правда» из газеты в качестве заголовка.

Мы не ошиблись в своих предположениях. Вечером мы расклеили листовки, а утром следующего дня мы с Хазби встретились у театра и пошли смотреть на плоды своих ночных трудов – читает их кто-нибудь или нет. У педтехникума на некотором расстоянии перед листовкой стоял сотрудник МГБ Габараев. Он стоял со свирепым лицом и близко не подпускал никого к листовке. Оттуда мы отправились в сторону Богири. На месте нынешнего универмага стоял забор, на который мы также наклеили листовку. Но и здесь стоял цербер и никого к ней не подпускал. Кое-где эмгебешникам все же удалось сорвать наши листовки. Но главное, что город вновь бурлит, волнуется. Снова радость на лицах людей, надежда в глазах.

К этому времени театр понемногу становился на ноги. В 1949 году, наконец, получил дотацию, но и ее хватило лишь на полгода. В 1949 году я играл небольшие роли в отдельных спектаклях, без зарплаты. В театре, кстати, тоже часто слышал разговоры о листовках, об их авторах. Хоть их имена были неизвестны, но все сочувствовали им. Люди искушенные, уже имеющие опыт, говорили, что авторы листовок встали на отважный, но очень опасный путь, и ничего путного их усилия не принесут...

Однажды мы были на гастролях в Ленингоре. Это сегодня поездка театра на гастроли – целое дело. А тогда – уложи свои театральные костюмы в вещмешок, закинь его за плечи и обходи деревни одну за другой. Ночевали в таких случаях мы большей частью в клубах, на соломе или сене… Помню, в одном из высокогорных сел Ленингорского района, в Цире, мы должны были показать спектакль «Жених», а вечером вернуться обратно. Вот идем мы в гору, стоит жара, на плечи давит тяжелый вещмешок, пот заливает глаза... Чтобы скоротать дорогу, мы разговорились. И тут Сона Джатиева с горькой усмешкой говорит: «Да, хорошая у нас жизнь настала, видите, ярмо-то с нашей шеи как бы сняли, да взамен на кол посадили»... Мы онемели. Такая правда, особенно от нее, была неожиданной... Впереди шел Георгий Губиев, за ним Борис Цховребов, с гармонью и скаткой на плечах. После Димитр Парастаев, Сослан Маргиев, еще один актер. За ними плелся я. Спектакль мы показали днем, после чего председатель колхоза заколол для нас барана. Поели-попили, так нам еще и с собой кое-что перепало. Но только слишком редки были такие обеды...

С того дня прошло более месяца. В театре шла репетиция. Димитр Парастаев вызвал меня за кулисы и тихо предупредил: «Кто-то настучал в МГБ о словах Сона, которые она говорила во время гастролей в Ленингорском районе по поводу ярма... Нас уже вызывали, но мы сказали, что ничего не слышали. Если вдруг и тебя вызовут, то ты тоже ничего не слышал, понял? И об этом нашем разговоре тоже никому не говори».

Позднее стало известно, что вызвали и Бориса Цховребова, но никто ничего порочащего Сону не сказал. Борис, у которого расстреляли отца и брата, вообще вряд ли мог что-нибудь сказать им?! Таковы вот были реалии того времени…

(продолжение в следующем номере)