Наша газета начинает выборочную публикацию воспоминаний одного из ярких представителей интеллигенции Южной Осетии середины прошлого века Умара Степановича Кочиева (Хъоцыты). У.Кочиев (1903 – 1985) инженер-строитель, кандидат технических наук. Принимал активное участие в становлении Советской власти на юге Осетии. Руководил строительством участков Сухум-Гагра (1938), Гори-Сталинир (1939) Закавказской железной дороги, мостов в Южной Осетии. Участник Великой Отечественной войны. Автор ряда научных работ. Работал на разных ответственных должностях в Южной Осетии. В воспоминаниях У.Кочиева история Южной Осетии предстает перед нами в воспоминаниях очевидца. Без прикрас и исторических измышлений.

(продолжение. Начало в предыдущем номере)

Работа в ЧОН

Днем мы все, чоновцы, работали в учреждениях, а в тревожные дни вечером, вооруженные винтовками, собирались в штабе и здесь распределялись по постам и секретам. Как-то, в один из неспокойных дней, Матэ, распределив чоновцев по постам, ушел домой, почувствовав недомогание. В штабе за себя оставил меня, предложив держать при штабе тех, которые еще должны были подойти попозже. Однако никто больше не вышел на дежурство. А дело было в том, что дисциплина в отряде ЧОН была к тому времени ослаблена, особенно среди от­ветственных работников. Они заявляли так: «мы и дома, отдыхая, находимся начеку, и в случае малейшей тревоги явимся сразу в штаб».

Ночью, около 12 часов, я пошел к Матэ и, доложив ему обстановку, предложил устроить ложную тревогу, чтобы проверить, как будут вести себя те, которые не вышли на дежурство. Он одобрил мое предложение и приказал выполнить его.

И вот через полчаса было инсценировано нападение на наши юго-восточные и южные посты, сопровождаемое сильной ружейной стрельбой. Активным участником этой операции был самый молодой, но очень смелый и отважный чоновец Джидчоев Николай (Коля) Петрович.

И хоть бы что! Все отсутствующие чоновцы остались в сво­их домах то ли с испуга, то ли спали очень крепко. На второй день Матэ доложил Обкому партии о случившем­ся ночью, и были приняты меры к поднятию дисциплины среди чо­новцев.

Что касается меня, то работать-то я работал, но сильно переживал, что моя учеба была запущена. Ведь по существу, начиная с 1914 года нормальный ритм занятий в школах Цхинвала и Джавы были силь­но нарушены (в связи с войной и Революцией). Поэтому я был несказанно обрадован, когда Военкомат Юго-Осетии получил разверстку на 7 мест в Бакинскую Военно-Инженерную школу. В военкомате разъяснили, что эта школа выпускает военных инженеров. Однако, когда мы (Джиоев Константин, Качмазов Пируз, Харебов Ясон, Джиоев Тембол, Казаев Лади, и я) приехали в эту школу в августе 1922 г., выяснилось, что она готовит только саперов, а не военных инженеров. Тогда мы втроем вернулись обратно. Но я твердо решил, что должен продолжить учебу во что бы то ни стало. Поэтому попросил в Народном комиссариате просвещения Юго-Осетии дать мне направление в Тбилисский Рабфак. Но с этим направлением меня не приняли, так как уже было поздно. Однако декан, видя мое сильное переживание, посоветовал взять отношение из ЦК Комсомола Грузии. После представления ходатайства из ЦК я был принят на 3-ий курс Рабфака при ТГПИ (Тбилисский Государственный политехнический институт). Это было в начале сентября 1922 года.

Начало трудовой деятельности. Перемены в личной жизни

Окончив Рабфак (Общеобразовательное учебное заведение, созданное для ускоренной подготовки к поступлению в вузы молодежи – ред.) в июне 1924 года, я был мобилизован Центральным Комитетом комсомола Грузии на один год на комсомольскую работу в Юго-Осетию. Работал здесь ответственным секретарем Юго-Осетинского Обкома Ленинского коммунистического союза молодежи Грузии.

Штат Обкома комсомола состоял всего из 5 человек: ответственный секретарь, завагитпроп, завучстат, инструктор и секретарь-машинистка. Телефонной связи с райкомами комсомола не было. Транспортными средствами не располагали: единственная лошадь – кляча, прикрепленная к Обкому, совершенно не удовлетворяла потребности. Почта работала из рук вон плохо: почтовые отправления получали адресаты через 5-7 дней.

Несмотря на тяжелые условия работы (отсутствие телефонной связи и дорог вообще в области, неимение транспорта, низкий образовательный ценз актива комсомола, почти полное отсутствие руководства Обкома партии над комсомолом), Обком комсомола использовал любые средства и возможности в деле организационного укрепления комсомольских ячеек, поднятия и культурного уровня молодежи. Комсомольцы были полны энтузиазма в общественной работе. Они проявляли в политической и хозяйственной жизни села большую активность, иногда даже переходящую границу.

В июле 1924 г. я и комсомолка, моя школьная подруга, Газзаева Ева Александровна поженились. Родители мои устроили не пышную, но все-таки приличную свадьбу человек на 150. Я до сих пор удивляюсь, как они при своей бедности сумели накормить и напоить гостей.  Материальное  благосостояние трудящихся Осетии было весьма низкое, в результате полного разорения населения Юго-Осетии меньшевистской гвардией в 1920 году. Поэтому свадьбы в Осетии тогда справлялись без «ирæд» (калым) и «зитеви» (приданное). Жених и невеста также обходились без всяких взаимных подарков.

Что характеризовало комсомольцев и комсомольскую работу тех лет? Неуемный энтузиазм во всех делах, сильное рвение к учебе, беспредельная вера в идеи социализма и коммунизма, высокий моральный дух, честный труд и полное бескорыстное, нетерпимое отношение к мещанству и пошлости, чуждость к стяжательству.

Учеба в институте

Через 14 месяцев меня командировали на продолжение учебы в Тифлис, и я поступил в Тбилисский государственный политехнический институт (ТГПИ) в начале 1925-1926 учебного года. (В те годы окончивших рабфак принимали в любой институт СССР без приемных испытаний).

Поступлением в политехнический институт моя детская мечта – стать инженером-строителем – была выполнена, можно сказать, наполовину. И я решил, что ВУЗ должен окончить не формально, а так, чтобы действительно приобрел необходимые для инженера знания. С этой целью выработал себе твердую систему труда и отдыха, которая обеспечила мне ритмичную работу. Кстати, я был такой пунктуальный в своем распорядке дня, что мои соседи по двору сверяли часы по моему выходу на кухню (умываться) и на тушение света ночью… В результате этого, проучившись в институте 5 лет, я совершенно не почувствовал усталости.

Успешно сдав экзамены и зачеты за 1925-1926 учебный год, я выехал на геодезическую производственную практику. Практику по геодезии я проходил в Юго-Осетии, по линии Наркомзема, летом 1926 года. Был прикреплен к старому, опытному землемеру Варднесу, производившему съемки земельных участков села Цон. В 1927 году на одном из общих собраний студентов института были намечены и выбраны (открытым голосованием) семь депутатов (членов Совета) и три кандидата к ним в Тифлисский городской Совет депутат трудящихся. В числе депутатов был избран и я. Я аккуратно посещал все заседания Тифсовета до тех пор, пока время заседаний не совпало с лекциями  в  институте по специальности «Мосты». Не желая быть нарушителем дисциплины, я решил отказаться от депутатства в пользу одного из кандидатов (депутатам проезд на трамвае был бесплатный, поэтому кандидат был сильно обрадован моим предложением). Было отправлено в Тифсовет соответствующее письмо за подписью Профбюро института. Помнится, когда на третий день кандидат явился за получением депутатского мандата, секретарь Тифсовета спросил его:

– Бедный Кочиев! Отчего он скончался?

– Как скончался? Кочиев жив и здоров, умирать не собирается, – возразил кандидат.

Лицо секретаря вытянулось и побледнело. Потом он неуверенно возразил:

– Так институт же писал о его смерти? А мы уже даже послали траурное объявление в газету «Заря Востока». Вот письмо института: «Ввиду того, что депутат Тифсовета товарищ Кочиев Умар....

Тут он прервал читать и виновато произнес:

– Боже мой, вчера вместо «Умар» я прочел «умер», и до конца письмо не дочитал, так как уже было несколько случаев замены умерших депутатов кандидатами.

Ошибку успели исправить – в типографии уже из сверстанного номера газеты выкинули злосчастное объявление.

Преподавали нам специальные предметы видные профессора П.Микулин, Бенашвили, Завриев, Эсман. В те годы советская высшая школа еще не имела своих кадров, отвечающих политическим и экономическим требованиям нового Социалистического государства. Поэтому власти относились терпимо даже к тем представителям из профессорско-преподавательского состава, которые открыто, даже с кафедры аудитории, иногда пускали колкости в адрес Советской власти. Такими были профессора Микулин и Бенашвили.

Профессор Микулин Петр Алексеевич был лет 60-ти, высокий, статный, с белой бородой. Лекции читал очень внятно, не торопясь, так, что можно было записывать все; чертил на доске отчетливо и доходчиво. Лекции проводились в самой большой аудитории института, но многим не доставались места, и слушали стоя (три часа подряд). На сидячих местах все писали конспект.

На первой же лекции первые слова Микулина были:

– Дорогие коллеги, прежде чем начать лекцию, я хочу вас познакомить со своей конституцией. Она очень короткая – состоит всего из трех пунктов: 1. На лекциях не переговариваться; 2. Называть меня не "товарищ Микулин", а обращаться ко мне по имени и отчеству или словами "профессор"; 3. В аудитории находиться без головных уборов.

Как-то в один из холодных зимних дней, во время перерыва лекции Микулина мой друг и сосед по столу студент Гогичев Илья Парсаданович надел свою папаху, чтобы немного согреть остуженную бритую голову (аудитория не отапливалась,  поэтому нам разрешалось сидеть в пальто, но без головных уборов. Когда раздался звонок на вход в аудиторию, мы все скинули головные уборы, а Гогичев и в ус не подул: продолжал сидеть в папахе. Мы все, близко от него находящиеся, начали шипеть: «Илюша, сними папаху, он уже входит!». «Нет, не сниму!» – был его ответ.

И вот Микулин поднялся на помост, и, привычно оглядев аудиторию, сразу остолбенел, увидев на голове Гогичева большую черную каракулевую папаху. Микулин начал багроветь, и громовым голосом прогремел:

– Коллега Гогичев!

– Я, профессор! – сразу отозвался Илья, вскочив с места и вытянув руки по швам.

– На каком основании вы нарушаете мою конституцию? – на высоких тонах произнес профессор.

– Я мусульманин! – вдруг спокойно ответил Гогичев.

Эти слова произвели магическое действие на Микулина: у него сразу прошло негодование, он успокоился. Затем положил правую руку на сердце, поклонился в пояс Гогичеву и сказал:

– Я извиняюсь, садитесь коллега Гогичев!

Ило сел на свое место, посмотрев на нас с победной улыбкой на лице. А мы были потрясены случившимся и долго не могли понять, в чем тут дело? А потом сообразили: ведь мусульманам адат не разрешает снимать головной убор. А Микулин, в пику советской власти, ломающей все религиозные обычаи, продемонстрировал свое высокое уважение к любой религии, в том числе и магометанской. Главное, чтобы был прецедент против Советской власти.

Летом 1927 года я приехал домой в Цхинвал провести свои каникулы. Однако вскоре меня вызвал зам. председателя ЦИК-а Юго-Осетии Самсон Козаев и предложил сопровождать по области археолога Е.Пчелину, производящей раскопки в разных местах горной Осетии. В мои обязанности входили составление схематических планов раскопок с привязкой к местности, и быть переводчиком. Как я не хотел ехать из-за болезни отца, но Козаев уговорил и я согласился.

Из Цхинвала поехали на лошадях в Кировский сельсовет Кударского ущелья. Там раскопки ничего не дали и оттуда отправились в село Коз. Через несколько дней мы приехали в Джаву и взяли курс в села Рук и Едыс… В Едыс мы остановились у бывшего священника, человека душевного и с прогрессивными взглядами Давида Бегизова. Правда семью Бегизова мы застали в горе: у них в этот день скончался маленький ребенок, и их горе стало и нашим горем… Пчелина должна была задержаться  в  Едыс  на  несколько  дней,  а  поскольку не было необходимости моего присутствия с ней, к тому же не было нужды в переводчике, т.к. Бегизов хорошо знал русский язык, на второй день я выехал домой…

(продолжение следует)