В 1961 году в Тбилиси в свет вышла книга «Коста Хетагуров и его время» за авторством заслуженного деятеля науки ГССР Владимира (Лади) Давидовича Абаева. В.Д. Абаев родился в 1886 году, являлся современником великого осетинского поэта. В 1920 году был председателем юго-осетинского Ревкома. Занимался научной деятельностью, опубликовал ряд трудов по экономике. Ниже приведены фрагменты из вышеуказанной книги, в которой автор делится личными воспоминаниями о встречах с Коста Хетагуровым.

Это происходило в конце прошлого и в начале ны­нешнего столетия в моем родном селе Сба Дзауского района Южной Осетии. На Ныхасе, на праздничных пиршествах молодежь впер­вые стала петь «Додой» («Горе»), а старики плакали, вытирая слезы мозолистыми руками и щедро выражая пожелания долгой жизни автору песни – Коста. В ту пору подобную картину можно было нередко наблюдать в селах горной Осетии. Пламенное слово великого бор­ца и мыслителя впервые стало проникать в гущу народа, из недр которого он вышел.

Знаменитое стихотворение «Додой» было написано К. Хетагуровым в 1886 году, а впервые напечатано в 1907 году в Тифлисе в осетинской газете «Ног цард» («Новая жизнь»). Следовательно, это произведение свы­ше двадцати лет переходило из рук в руки в рукописи, попадая даже в такие отдаленные уголки Осетии, как Сбийское ущелье.

Царь Александр III и его оруженосец Победоносцев, в особенности после террористического акта, совершен­ного народовольцами, старались убить в России все жи­вое, революционное, творческое. Деятельность Коста совпала с этим периодом. Она протекала в обстановке суровой политической реакции в России, когда великодержавный национализм принял по отно­шению к народам «окраин» совершенно невыносимый характер.

Всю тяжесть горькой судьбы своего многострадаль­ного народа, задавленного царскими чиновниками, ме­стными феодалами, обреченного на голод и вымирание, Коста гневно изобразил в ряде своих произ­ведений; одним из первых, как отмечалось, был «Додой». В нем поэт говорит о цепях, которыми царские колонизаторы сковали народ.

Цепью железной нам тело сковали,

Мертвым покоя в земле не дают.

Край наш поруган, и горы отняли,

Всех нас позорят и розгами бьют.

«Додой» – это сгусток народного горя, его печали, переживаний. Вот почему народ избрал для него про­тяжный, печальный, щемящий душу мотив. Помню, с первых дней своего появления «Додой» превратился в Осетии как бы в революционный гимн народа. Именно этот гимн протеста против столь тяжкого положения угнетенного народа, гимн призыва к борьбе за свободу служил источником революционных настроений для нас – тогдашней молодежи.

Глубоко реалистичный «Додой», как и творчество К. Хетагурова в целом, отражает правду народной жизни; его мотив запоминается легко, как яркий, эмоциональный гимн народа-страдальца. Вот почему «До­дой», в котором, как в зеркале, отражено социальное прошлое народа, так популярен в наши дни. Народная мелодия «Додой» легла в основу музыки фильма «Фати­ма».

Если в стихотворении «Додой» поэт впервые пред­стал перед народом как борец, защитник угнетенных и униженных, то его произведение – «Сидзæргæс» («Мать сирот») – потрясло огромной силой художествен­ного воздействия. Поэт нарисовал незабываемую карти­ну отчаянной борьбы с жизнью матери-вдовы, оставшей­ся после смерти мужа с детьми на руках, без куска хле­ба и без всякой поддержки и сделавшейся жертвой ужа­сающей нужды, голода и холода. Трагизм переживаний матери-вдовы заключается в том, что она прибегает к «святой материнской лжи», что нередко встречалось в жизни и литературе. Поэма Коста «Мать сирот» одно из самых сильных произведений поэта на осетинском языке.

Действие происходит в Наре – родном селе поэта. В самом начале поэмы автор рисует картину суровой зимы в горах, с ее бесконечными снегами и леденящими вью­гами, сковывающими природу, жизнь людей...

Коченеет ворон...

Страшен бури вой...

Спит на круче черной

Нар, аул глухой.

На краю аула,

В брошенном хлеву

Нищета согнула

Горькую вдову.

Изнемогая от голода и холода, задыхаясь от дыма, наполнившего саклю, измученная женщина, глотая сле­зы, склонилась над очагом, а вокруг:

На полу холодном –

Кто в тряпье, кто так

Пять сирот голодных

Смотрят на очаг.

Печаль, сменяющаяся надеждой, голод, сон одоле­вают детей, а горькие материнские слезы, проливаемые тайком от малюток, капают в висящий над огнем котел. Сдерживая рыдания, стараясь заглушить в сердце щемящую боль, несчастная мать утешает детей:

– Ну, не плачьте! – грустно

Говорит им мать. –

Накормлю вас вкусно,

Уложу вас спать...

Терзаемая горем, она завидует мужу, погибшему под снежным обвалом. Он умер сразу, а ей вместе с детьми приходится медленно умирать от голода. Не выдержав ожидания, изнемогая от слез, раньше всех засыпает младший ребенок. «Обрадовавшись» этому, мать говорит:

Подожди ты малость!

Лягут все подряд:

Голод и усталость

Скоро победят.

Голодные дети, истомленные ожиданием, один за другим засыпают в углу у огня. Только самые сильные еще ведут борьбу со сном:

– Мама, не готово ль?

Дай похлебки! Дай!

– Всем вам будет вдоволь,

Хватит через край!

Котелок вскипает,

Плещет на золу...

Дети засыпают

У огня в углу…

Мать, обливаясь слезами, укладывает ребят на солому, и тут открывается потрясающая правда:

Детям говорила:

– Вот бобы вскипят!

А сама варила

Камни для ребят.

Скоро свет забрезжит...

Ветер будто стих...

Горе и надежда

Усыпили их.

Мать, «обманув» пятерых сирот, проплакала всю ночь у их изголовья, в страхе ожидая утра, когда дети, проснувшись, опять будут просить есть...

Помнится, это потрясающее произведение, в котором многие вдовы и даже целые семьи Осетии узнавали са­мих себя, было сразу же подхвачено народом. Задушевно и печально распевали его во всех саклях края беспросветной нужды, вызывая потоки слез, особенно у жен­щин, и зарождая в сердцах неизмеримую любовь народа к его создателю.

По высоте художественного мастерства и по силе воздействия на массы с «Додой» и «Матерью сирот» могла сравниться тогда лишь поэма «Æфхæрдты Хаса­на» Александра Кубалова – современника Хетагурова. Однако Коста не признал этой поэмы. Оценивая творчество Кубалова, он пи­сал: «Судя по его «Æфхæрдты Хасана», я не вижу в нем тихой вдумчивости в смысл и цель жизни и поэзии. И это не потому, что он еще молод – нет». Коста прав в том, что в своей поэме Кубалов формой социального протеста избирает индивидуаль­ный террор, причем в рамках феодально-родовых спо­собов борьбы.

Его «Мать сирот» – потрясающая картина нищеты, сопут­ствующей социальному порабощению, а «Додой» – воплощение пылающего народного гнева, патетическая симфония протеста, призыв к единению во имя спа­сения народа, стоящего на краю гибели. Вот почему эти два произведения, как в этом можно было убедиться во времена их появления, сразу же принесли славу автору и возвеличили его имя, вызвав все возра­стающий интерес к каждому новому произведению вели­кого поэта и публициста.

Исключительный успех произведений Коста при пер­вом же их появлении и тот живой отклик, который они находили в народе, объясняются тем, что они правди­во отражали жизнь самого народа и все многообразие и богатство его живого разговорного языка. Ведь осетин­ский народ воспитан на богатом устном творчестве.

Поэзия Коста, рисующая социально-экономическое положение трудящихся, их быт, нравы, героику, настолько понятна осетинскому народу, что с первых же дней появления его стихов в народе их стали деклами­ровать, пропагандировать и, что еще более интересно, перекладывать на музыку. Помимо «Додой» и «Ма­тери сирот», в народе пелись и другие произведения, такие, как «Солдат», «Æфсати», «Зонын», «Фæндараст», «Хæрз-бон», «Фесæф», «Чи дæ?»…

В пору моей учебы во Владикавказе, куда я имел счастье попасть случайно, в годы моей любознательной и восприимчивой юности я увлекался Пушкиным, Лер­монтовым, Крыловым, но особенно любил Коста. Этим глубоким чувством к поэту я проникся в народе, в горных селах Осетии. И в культурной городской обстановке, в общении со школьными товари­щами мой интерес к Коста лишь возрастал.

Моя первая, случайная, встреча с Коста Хетагуровым произошла в 1902 году во Владикавказе (ныне г. Орджоникидзе) в ограде осетинской церкви. Церковь стоит в самой высокой части города, откуда открывает­ся красивый вид на Владикавказскую равнину. К территории церкви примыкал наш школьный фруктовый сад, а у входа в церковь высилась вековая гигантская липа – свидетель многих событий. В церковной огра­де, издавна служившей пантеоном, хорони­ли знатных людей Осетии. Об этом говорят надгроб­ные плиты и мраморные памятники на могилах первых просветителей и других деятелей края. Все это очаровыва­ло молодежь и привлекало ее сюда.

Недалеко от церкви, на Тарской улице, находился женский приют – закрытое учебное заведение, выпус­кавшее учительниц для осетинских школ. Как известно, Коста Хетагуров вел упорную борьбу за существование этого учебного заведения. Приют своим внутренним балконом был обращен в сторону церкви. Хор молодежи посвящал девушкам не­мало песен. Суровым приютским режимом девушкам не разрешалось выходить на балкон, чтобы они не могли перекинуться с парнями взглядами даже на большом рас­стоянии. Однако девушки и парни находили время обмениваться не только взгля­дами, но и улыбками в ограде церкви, куда воспитанниц приюта приводили в часы богослужения по субботам и воскресеньям.

Возвращаясь к своей первой встрече с К. Хетагуровым. Я учился тогда в последнем классе осетинской школы на бывшей Святополковскойулице. Однажды, во время перемены, когда мы все были в саду, кто-то закричал, что в ограде церкви находится Коста Хетагуров. Забыв обо всем, ученики старших классов бросились туда. Здесь возле свежей могилы стояла группа людей. В их числе был и Коста.

Все мы, точно онемев, молча, не сводя глаз, смот­рели на любимого поэта, ловили каждое его слово, – на которое, к сожалению, он был скуп, – следили за каж­дым его движением. Я сразу же мысленно перенесся в свое родное село Сба, вспомнил пение на Ныхасе, пе­чальные мотивы «Додой» и «Матери сирот», вспомнил слезы родных и односельчан, которые лились под эти песни... Мы все стояли у свежей могилы генерала артилле­рии Арсения (Асламырза) Таучелова, которого похо­ронили недавно с большими почестями. Траурную про­цессию в тот день сопровождал оркестр, скорбные звуки музыки разносились по прилегающим кварталам. Ули­цы были запружены народом, воинскими частями, трижды салютовавшими, когда гроб опускали в могилу. Нам, учащимся, тогда все это очень понравилось. Нам льстило, что так много почестей оказано осетину, уро­женцу Куртатинских гор.

Как видно, в день похорон Коста не было во Влади­кавказе, и вот теперь, приехав, он решил отдать послед­ний долг покойному. Коста был небольшого роста. На нем ловко сидела серая осетинская черкеска, плотно охватывавшая его тонкую талию, украшенная серебряным поясом, газы­рями и кинжалом; носил он черную каракулевую шапку и неизменный белый башлык. Его сапоги были тщатель­но начищены. Лицо обрамляла заостренная бородка, усы свисали вниз. Строгий, умный взгляд больших глаз придавал лицу выразительность. Поэт являл собой пе­чальный облик человека «без страха и сомнений», про­шедшего тернистый путь борьбы за права и свободу не только своего, но и многих других народов.

Усталое, изможденное лицо Коста выглядело особенно скорбным, когда он выражал свое соболезнование вдове покойного, генеральше Таучеловой. Генеральша слушала его с глубоким вниманием. Время от времени она по­чтительно обращалась к нему и, задавая какой-либо вопрос или излагая свою мысль, как бы ждала от него подтверждения. Коста часто соглашался со словоохот­ливой и умной генеральшей. Разговаривали они больше по-осетински. У Коста был приятный баритон. Мы бук­вально глотали каждое его слово, но говорил он мало. Чувствовалось, что Коста отвлечен какими-то своими мыс­лями, навеянными, возможно, видом родных гор. Он ча­сто поднимал голову и пристально смотрел на юг, где высился величественный Кавказский хребет.

Траурный ритуал, занявший минут сорок, окончился. Все присутствующие, вслед за генеральшей и Коста, медленно направились к особняку Таучеловых, расположенному тут же напротив церковных ворот. Мы, группа учащихся, неотступно следовали за ними, не сво­дя глаз с любимого поэта. Коста временами посматри­вал в нашу сторону, точно желая заговорить с нами, но ему, видимо, мешало разделявшее нас расстояние. А мы так этого ждали! Вскоре они вошли в подъезд ге­неральского дома, а мы, вспомнив про уроки, вернулись в школу. Взволнованно и восторженно рассказали обо всем своим преподавателям, и они в итоге великодушно простили нам наш «прогул»...

Рядом с могилой генерала Таучелова находились могилы других генералов, в том числе пышная могила генерал-лейтенанта Баева с мраморным памятником, но Коста не подошел и не мог подойти к этой могиле, так как генерал Баев не только не сделал ничего полезного для своего народа, а, наоборот, восхвалял и славословил его палачей. Коста хорошо помнил того самого генерал-лейтенанта М. Баева, который еще в 60-х годах, буду­чи капитаном генерального штаба, написал историче­ский очерк «Тагаурское общество и экспедиция ген. Абхазова», восхваляющий «культуртрегерство» князя Абхазова, снискавшего в народе дурную славу своей жестокостью. Именно ему поручило царское командо­вание на Кавказе подавление крестьянского восстания в Северной Осетии. Подобная же миссия в отношении Южной Осетин была поручена генералу Ренненкампфу. И нужно сказать, что они не поскупились на зверства. Восхваляя палачей народа, М. Баев, конечно, легко получил высокий чип генерал-лейтенанта. Вот почему его могила осталась незамеченной Коста Хетагуровым…

Второй раз мне довелось видеть Коста в 1903 году у его близкого родственника полковника Хетагурова, которого Коста в своих письмах называет просто «Василием». Редко кто в городе не знал Василия.Это был человек среднего роста, красивое сложение которо­го особенно выигрывало под неизменной, отвечающей всем требованиям национального стиля черкеской. Дви­гался он быстро, непринужденно, чему способствовала осетинская легкая и эластичная сафьяновая обувь, ко­торую он часто носил вместо обычных военных сапог. Мягкая улыбка, почти никогда не покидавшая его от­крытого лица, обрамленного аккуратной черной бородкой, придавала ему вид добродушного человека. Таким он и прослыл в народе, как и его жена Манка – скромная, трудолюбивая, добрая горянка, ка­ких в Осетии было немало. Вот эти-то супруги и справ­ляли пир в ознаменование окончания их старшим сы­ном военного училища и возвращения его из России домой офицером русской армии. От младшего сына Василия – Хетага, который близок был нам по возрасту, мы узнали, что на обед приглашен и Коста Хетагуров. Этого было достаточно, чтобы мы, группа ярых по­клонников Коста, явились к Хетагуровым, конечно, не ради пиршества, а с единственной целью – встретиться с любимым поэтом.

Василий Хетагуров жил в своем доме, на углу Осе­тинской и Вревской улиц. Поднявшись на второй этаж, мы устроились в углу веранды, откуда открывается пре­красный вид на Главный Кавказский хребет. Почему-то мы были уверены, что Коста здесь обязательно остановится, чтобы полюбоваться видом родных гор. Нас дважды приглаша­ли в комнаты, к столу, но мы оба раза отказались, боясь прозевать Коста, Наконец, с большим опозданием, он явился. Поднявшись на веранду, он повернулся в сто­рону гор и долго любовался ими... Мы были потрясены его видом: за год в нем произошли такие «перемены, что он стал почти неузнаваем. За время, что мы его не виде­ли, он как будто стал ниже ростом и весь уменьшился от худобы; он был очень бледен, глаза его утратили преж­нюю выразительность. Волосы были в беспорядке. Одет он был по-летнему: на нем была чесучевая косоворотка, опоясанная круче­ным шелковым шнуром. Темные брюки до колен были обтянуты сафьяновыми ноговицами, на ногах – легкие сафь­яновые же чусты, на голове – белая осетинская шляпа.

Тяжелое безвременье, суровая реакция всей тяже­стью обрушились на него. Тюрьма, изгнание, ссылка, лишения, тяжелая болезнь, две перенесенных операции, духовное одиночество измотали борца-мученика, кото­рый всю свою жизнь «грудью грудь насилия встречал». Но теперь он выдохся, и, как никогда, применимы были к нему его же собственные слова:

Иссякла мысль, тускнеют очи,

Остыла кровь, изныла грудь.

Душа мрачней осенней ночи,

Замолкла песнь... утерян путь.

Двое из гостей подошли к Коста и нарушили его за­думчивое состояние. Его пригласили к столу, а мы продолжали стоять как вкопанные, подавленные, расстроенные виденным. Нас охватил страх за любимого поэта. Мы не успели даже обменяться впечатлениями, как вдруг Коста, покинув комнату, вновь появился на ве­ранде. Как видно, он чувствовал себя плохо и пришел, только, чтоб не обидеть близких ему людей в день их радости. Он опять с веранды некоторое время задумчи­во смотрел в сторону гор, а потом ласково заговорил с нами. Казалось, он понял, как мы переживали за него. Он внимательно расспрашивал нас о нашей учебе, о том, как нам живется, интересовался, кто откуда родом. Но мы ничего не сказали ему о трудностях своей жизни. Нас особенно потрясла перемена в голосе Коста, утра­тившем свою бархатную баритональность, так красив­шую его еще год назад. Речь его была сбивчива и путана.

Как известно, Коста очень любил детей, в обществе которых он чувствовал себя хорошо, весело. Он писал в письме Смирнову: «Лишенный с самого раннего детства материнской ласки и радости семьи, я до сих пор с по­разительной восприимчивостью переживаю волнения, радости и печали счастливого детского возраста. Нигде мне так не весело, как с ними, ни за кого так не стра­даю, как за них».

Эту любовь к детям почувствовали на себе и мы, стоящие перед поэтом юноши, среди которых боль­шинство были горцы – дети нужды и бедности. Учеба доставалась с большими трудностями. В зимние вечера мы частенько не имели керосина, чтобы заниматься, го­товить уроки. Но чем труднее нам жилось, тем больше мы тянулись к знанию, к культуре, к книгам… О своем положении мы с Коста не говорили, но он не мог не понять нас, не знать о наших трудностях.

Двое молодых людей подошли к Коста, и наша бесе­да прервалась. Они изъявили готовность проводить его домой. Спускаясь по лестнице, он на них опирался, а по улице шел сам, без поддержки, хотя было видно, что шагает он с трудом. Мы, плотным кольцом окружив поэта, проводили его до самого дома, где жила его родственница Рахе Хетагурова, всеми уважаемая женщи­на, мать двух дочерей – Нины и Вари. Рахе жила тут же поблизости на Вревской улице, в доме Мамуловых, снимая флигель с подъездом, выходящим на улицу. Здесь, у подъезда, Коста тепло расстался с нами и вошел в дом, а мы с каким-то особенно тяжелым чув­ством поднялись в ограду осетинской церкви. Проник­нутые глубоким состраданием к любимому поэту, мы с болью в сердце сравнивали Коста 1902 года с Коста 1903 года... Это была наша последняя, очень тяжелая, угнетающая встреча с великим человеком.

Глубоко усталый и тяжело больной, Коста дорожил последними остатками сил, стараясь и их отдать своей любимой Родине. Поэт-революционер, пламенный пуб­лицист, Коста пережил на своем жизненном пути все муки и радости, которые приносит творчество. Теперь, подводя итоги, он особенно сильно почувствовал, как до­рога для него Родина:

Я смерти не боюсь, – холодный мрак могилы

Давно манúт меня безвестностью своей,

Но жизнью дорожу, пока хоть капля силы

Отыщется во мне для Родины моей.

(печатается в сокращении)

На фото: репродукция картины А. Плиев «Коста и Кубады»