Завтра, 14 февраля,исполняется 90 лет со дня рождения Габуева Хазби Соломоновича (1931-2011), талантливого осетинского поэта и публициста, одного из активных членов молодежной подпольной патриотической организации «Рæстдзинад» («Справедливость»), члены которой в сложные сталинские времена восстали против системы в защиту осетинского языка. Деятельность молодых патриотов была направлена на выражение общественного протеста против закрытия грузинскими властями осетинских школ. В 1951 году он вместе со своими товарищами по организации был арестован и осужден на длительный тюремный срок…

Сегодня, в канун юбилея Хазби Габуева, мы предлагаем вашему вниманию материал газеты «Республика», подготовленный еще в 2006 году нашим журналистом Элиной Бязровой, рассказывающий о судьбе нашего незаурядного соотечественника, фактически положившего свою жизнь, судьбу, во имя национального языка. Сейчас таких людей уже нет…

«Это что у вас за старик такой интересный, настоящий диверсант?!» – c изрядной долей восхищения протянул русский миротворец, совершенно случайно ставший свидетелем нашей беседы с Хазби Габуевым.

Может быть, на роль диверсанта герой этой заметки не тянет, но то, что Хазби Габуев прирожденный возмутитель спокойствия – в доказательствах не нуждается. Говорят, жизнь человека лишь изредка бывает подобна талантливо сотворенному роману или повести. Судьбы подавляющего большинства из нас с легкостью уместились бы в небольшой рассказ или даже одну-единственную фразу. Но у этого человека судьба неоднозначна, подчас трагична, и порой напоминает политический детектив, хорошенько сдобренный философскими размышлениями и наблюдениями цепкого и любознательного ума, не испорченного жестко нормированным воздействием извне. Этот человек в условиях, когда быть не как все и мыслить не как все было чревато опасными последствиями, не подчинился жизни по общепринятому, «единственно верному» курсу, не принял строго отмеренную, дозированную «свободу» среднего советского человека, а предпочел иметь свое собственное видение, собственное мнение обо всем, что его окружает.

О себе. «Родился я в селе Тамаджын Кударского ущелья семьдесят пять лет тому назад. Родители мои – сельские труженики. Родился в тот вторник, когда весною выходят на пахоту. Через год мне устроили лаппуйы куывд и, чтобы определить мою судьбу, по обычаю разложили на столе различные предметы. Ребенок должен был выбрать один из них, который символически обозначил бы его будущую жизнь… Я выбрал карандаш и стал им чертить по обложке тетради всякие завитушки. Моя жизнь и вправду оказалась тесно связанной с литературой, не говоря уже о том, что драматический поворот в моей судьбе также был вызван созданием и распространением мною прокламаций совместно с товарищами в 1949 году. В листовках мы выступили в защиту школ на родном языке, за что я был арестован спустя два года и «застрял» в заключении на целых тринадцать с половиной лет…».

Обычный пожилой человек… Полуудивленно, полуразочарованно промелькнула мысль, когда я впервые увидела его в коридоре редакции. Разве что была одна особенность – умело выработанная способность быть незаметным: серая одежда, надвинутая на лицо кепка, небольшой рост. Словом, более чем обыкновенный человек без тени геройства или хотя бы незаурядности во внешнем облике. То, что я увидела, настолько контрастировало с рассказами о Хазби Габуеве, что невольно подумалось: «Вот это да…».

…Вот это да! Реакция была, да еще какая! Реакция на прокламации, которые ребята расклеили по всему городу. Не зря они всю ночь старались, совсем как в те героические времена, когда во имя идей революции самые отчаянные, самые бесстрашные лицом к лицу встречали опасности, не страшась застенок царской охранки или даже смерти, с риском для жизни они распространяли листовки, призывая взорвать к чертям этот прогнивший самодержавный строй. И сейчас, в тяжелые послевоенные годы, пришел их черед собираться вечерами на квартире, сочиняя наиболее убедительный текст воззвания, текст, который нашел бы отклик в сердцах земляков и заставил их очнуться от массовой «спячки» и жизни по инерции. Не зря кровь стучала в висках, а адреналин бешено гулял в ней, зашкаливая через все мыслимые нормы. Идея того стоила. Разве не был предательством самой сути коммунизма фактический запрет на развитие осетинского языка, запрет на обучение родному языку?! А ребята – как, впрочем, и все тогда, свято верили в идеи коммунизма, в справедливую политику партии, верили, что справедливость эта восторжествует, как только Москва узнает о действиях грузинских властей. Они так и назвали свою подпольную организацию – «Растдзинад» в тот далекий 49 год, навсегда изменивший судьбы каждого из них.

Начало у этой истории было далеко не романтическое: в 1944 году к концу Великой Отечественной войны ЦК Компартии Грузии, не мудрствуя лукаво, очередным правительственным Постановлением закрыло все осетинские школы, введя на территории в то время Юго-Осетинской автономии обучение на русском и грузинском языках. В те годы не согласиться с действиями партии для любого советского человека было равносильно вынесению себе приговора. Тем более, что очень свежа была память о кровавых репрессиях конца 30-х годов – стоит ли удивляться тому, что явной реакции осетинского народа, интеллигенции почти не последовало, не говоря уже о том, что с последней «любимый» вождь всех народов успешно расправился, физически уничтожив ее лучших представителей…

«Центр обязал чекистов Осетии арестовать и уничтожить 500 буржуазных националистов. Тут же из Осетии поступило заявление: 500 для нас мало – добавьте еще 250». Когда я, еще будучи подростком, прочла эти страшные солженицынские строки, они вызвали настоящий шок. Дело не столько в цифрах, по разнарядке спущенных сверху: стольких-то казнить, стольких-то в лагеря, хотя за ними – судьбы лучших из осетин, за ними – расстрелянное будущее нашего народа, уничтоженные, с каждой каплей крови репрессированных, шансы на возрождение, на достойную жизнь малочисленной нации. Шокировала реакция вполне «наших», таких же местных осетин, которые оказались по уши в крови своих соотечественников. В конце концов, ведь не Берия со Сталиным заставляли их писать: да что там пятьсот в расход пустить, нехай все семьсот пятьдесят будут, давить гадов надо, писак, да инженеришек, разную троцкистскую сволочь, а то развелось в Осетии умников…

Первым национальный вопрос в Южной Осетии, по словам Хазби Габуева, в конце 40-х годов очень осторожно затронул писатель Резо Чочиев. В журнале «Фидиуæг» Чочиев опубликовал заметку к пятилетию смерти известного писателя Арсена Коцоева. В ней он в форме воспоминаний о своем друге затрагивает проблему осетинского языка. В частности, приводит эпизод о том, как они сидели в парке на скамейке, разговаривали о судьбе осетинской литературы, и автор заметки высказался в том духе, что мы, южане, привыкли уже к вашему русскому алфавиту, и можем читать северо-осетинские книги. В ответ Коцоев резонно заметил, что, а вот мы, северяне, в ваших грузинских письменах ничего не понимаем (на территории ЮОАО в 1939 году латинский алфавит был заменен грузинским). Вообще, судьба и развитие осетинской письменности складывались очень непросто. Разве что иероглифы на нем не опробовали в качестве очередного эксперимента сильные мира сего. Сменить за пару десятков лет три абсолютно разного вида алфавита – впору занести нашу письменность в книгу сомнительных рекордов.

О себе. «Детство проходило в народных играх, особенно любил скакать на коне отца по горным лугам – в пять лет я уже был хорошим наездником, держась за гриву, я пускал его и вскачь. В шесть лет меня отдали в начальную кевсельтскую школу. В первое полугодие мы учились читать и писать на латинском алфавите. Но в один прекрасный день вошел учитель и сказал, что теперь мы будем изучать другой алфавит и начал писать на доске буквы с полукруглыми завитушками и ножкой поперек (грузинское «л»), буковка показалась мне похожей на волосатого червячка – сороконожку. Так за один год мы перешли с латинского алфавита на грузинский»…

Страх – эффективный советчик. Страх за свою жизнь, за судьбу своих родных, друзей, не позволял протестовать против фактического насаждения чужой языковой культуры больших «братских» народов. Тем не менее, среди народа, который никогда не отличался развитым стадным инстинктом, то ли к счастью, то ли к беде своей, приснопамятное постановление вызвало определенный резонанс. Стоит ли удивляться тому, что жители юга Осетии отреагировали довольно болезненно, а директива эта вызвала полное неприятие. Злополучное нововведение било и по школьникам, и по студентам, которые вдруг в одночасье должны были перестроиться на иную систему обучения на чужом языке. Тем более, пострадали преподаватели техникумов, училищ, школ, пединститута, которые теряли рабочие места, равно как и студенты, годами обучавшиеся на родном языке. В сущности, все они оказались ненужными, теряли квалификацию и шансы на получение работы. К тому же, местные властные структуры и чекисты держали ситуацию под жестким контролем, пресекая любые попытки проявления нелояльности или возмущения. А по новейшей истории мы отлично помним как «эффективно» могли пресечь все, что угодно в те смутные времена энкавэдэшники.

Слабой волной, несколько всколыхнувшей ситуацию, прошли студенческие волнения. В коридорах, в аудиториях собирались и бурно обсуждали партийное нововведение, спущенное из «братской» Грузии. Студенты и учителя химики, математики, гуманитарии – сотни и тысячи людей, не имеющих цены по тем ликбезовским временам кадров, которые обладали знаниями на родном языке, фактически в одночасье по мановению волшебной палочки партийного руководства Грузии оказались выброшенными за борт. Тогда же начались аресты за устные выступления против решений партии...

…Сегодня мы сколь угодно резко можем укорять осетинскую интеллигенцию в том, что они не отстояли, не боролись, что в трусливом малодушии своем смиренно приняли все действия руководства, целенаправленно ведущие к постепенной ассимиляции осетинского языка – суть фактического его вымирания, к утере национальной самобытности и культурного наследия… Возможно, с высоты положения потомков мы даже имеем относительное право на то, чтобы в очередной раз попинать их морально – но стоит ли. В конце концов, не поживши в их шкуре легко рассуждать о том, как следовало жить и поступать. Да и на ум приходит библейское «кто из вас без греха, пусть первым бросит камень». В любом случае, в ответ на молчаливую покорность людей интеллигентствующих, которым неохота было менять свои ученые степени на лагерные нары, свое весомое слово решили сказать 17-18-летние молодые люди, фактически, вчерашние дети. В организации «Рæстдзинад» их было пять человек: Владимир Ванеев, Георгий Бекоев, Лев Гассиев, Заур Джиоев и Хазби Габуев. Главной стратегической целью молодые люди избрали борьбу за осетинский язык и осетинскую культуру. Возглавил маленькую, но крепко подкованную идейно-подпольную группу Ванеев, вдохновителем же товарищества стал Габуев. Вообще, Хазби – классический пример идейного спорщика. Первый раз он пострадал «за Отечество» еще будучи учеником 6(!) класса, когда не по возрасту умное дитя в шуточной форме запротестовало против обучения на русском. Разумеется, маленького борца за право осетинского языка на место под солнцем моментально выдворили из школы…

…Габуев составлял тексты листовок и других документов, у него дома ребята собирались вплоть до того момента, когда Хазби «заподозрил соседа-чекиста в возможности обнаружения нас». Юные комсомольцы, совсем в духе корчагинских времен, они ведь жили по принципу «я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал», и вопросы ставили – ребром. И эти почти мальчишки, тогда, в конце 40-х, сделали то, к чему их подвигла собственная совесть, долг перед своим народом, ответственность перед собой.

Чем больше Хазби рассказывал о «делах давно минувших дней», тем чаще на ум приходила знаменитая цитата, ею нас в детстве терроризировали учителя-русисты, о жизни, которую нужно «прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Это из почти забытого под прессингом иных времен, иных событий романа о комсомольцах двадцатых годов, неисправимых романтиках с горящими глазами и горячими сердцами, свято веровавших в жизнь во имя подвига. Они, если уж ставили целью, то глобальное строительство светлого будущего, если уж добивались счастья, то для всего человечества, жили – с размахом, не ограничивая себя масштабами ни пространства, ни времени... Я и сама не раз иронизировала над такого рода горе-альтруистами, которые из желания достичь одного счастья – да чтоб на всех, готовы весь мир вывернуть наизнанку. Только вот у наших предков было одно, но ощутимое преимущество: в них жила мотивация успешной, здоровой и плодотворной жизни, а сила Духа была такова, что позволяла «зубами грызть гранит». Они не покрывались плесенью вселенского пофигизма, не рылись в книжках по эзотерике в поисках смысла жизни и не превращали себя в ходячее растение под кайфом. Возможно, это прозвучит странно, но и в тоталитарной стране с диктаторской властью, когда даже шепотом было опасно вести крамольные речи, они ухитрялись жить, пусть даже жизнь эта приводила к месту поселения в норильских лагерях…

Дважды цхинвальские неореволюционеры успели расклеить листовки, вызвав ажиотаж в городе. Как было сказано выше, народ отнесся к печально известному Постановлению очень болезненно, поэтому реакция на прокламации была сочувствующей. По воспоминаниям Хазби Габуева, люди собирались кучками, обсуждали переполох, учиненный неизвестными правдоискателями, и многие говорили: «Сæ шæрæнбон бирæ, кæй ныффыстой». Однако члены группы почувствовали, что на них начинается охота со стороны органов.

О себе. «В те времена частных машин не было, они появились гораздо позже, да и тогда на весь Сталинир было полтора десятка машин. Сразу после распространения листовок в защиту осетинского языка, движение явно актививизировалось. Машины ездили по городу, патрулировали улицы, людные места, и в целях безопасности я предостерег товарищей, которые хотели и в третий раз написать и распространить листовки. Я сказал им, что нас в тот же час накроют на месте. Даже собираться у меня было опасно – весь город был под наблюдением. Я написал ребятам по одному экземпляру, чтобы они самостоятельно у себя дома размножали их. У нас был великолепный план: ко дню рождения Сталина, к его семидесятилетию, мы хотели заполнить весь город прокламациями, распространить их во всех людных местах, занести в театр, раскидать на торжественном митинге в честь вождя народов, хотя это было очень опасно. Мы ведь молодые были – комсомольцы, сгоряча возомнили, что действительно существует справедливость и хотели на деле добиться ее, то есть вызвать комиссию из столицы. Вот мы и ждали эту московскую комиссию. Тогда ведь асфальтированной Театральной площади не было, просто улица Хетагурова продолжалась до здания театра, йæ алыварс та нæу уыд. Мы часто собирались и сидели там, где сейчас скамейки, караулили, не приехала ли в гостиницу наша комиссия из Москвы. Все наивно ждали ее…».

…Группа юных подпольщиков была арестована неожиданно. Первыми задержали В. Ванеева и З. Джиоева. Потом все пошло по отработанной схеме: следствие, показания, допросы с пристрастием. Всех задержанных по делу перевели в Тбилиси, очевидно, как особо опасных для юго-осетинского общества возмутителей спокойствия. Вскоре состоялся закрытый суд, который без излишних церемоний впаял мальчишкам немалые сроки по печально известной 58 статье, «за антисоветскую пропаганду» и «измену Родине». Причем, прокурор потребовал по 25 лет каждому, кроме Гоги Бекоева, которому, как не самому активному участнику «скосили» срок до 8 лет. Судья вынес следующий приговор: 25 лет дали руководителю группы Ванееву, остальным по 10 лет и 3 года высылки...

Почему так произошло? Ведь комсомольцы, по-ленински, строго соблюдали конспирацию... В любом случае вряд ли уже кто-нибудь узнает о всей подоплеке этого дела. Товарищи по несчастью долго анализировали те события, пытаясь выяснить, кто их мог заложить. Но впоследствии пришли к выводу, что нехорошо подозревать огульно, не имея на руках никаких доказательств. В результате пятерка подпольщиков приняла версию о том, что арест стал результатом разведывательных работ и высокоэффективной деятельности гэбэшников…

«В заключении жизнь моя оказалась сплошь трагичной. «Приключения» начались с того, что следствие пыталось натравить нашу группу на меня…». Органы этапировали друзей Хазби сразу после суда, а его самого временно держали в тбилисском изоляторе, возможно с целью создать впечатление, будто он укрывается от них, как предполагаемый предатель. От самых неугодных репрессированных нередко избавлялись таким способом, отдавая их на откуп заключенным. По этапу Хазби попал в Заполярье, в лагерь под Норильском, где он, лишившись всех привилегий обычного гражданина, на долгие годы стал узником № Г-556. Утка, созданная во внутреннем изоляторе Тбилиси, «долетела» и до норильского лагеря. Тут следует напомнить, что возможных стукачей без особых церемоний убивали, а в совершенно обособленной от большой земли огромной зоне и вовсе царил беспредел...

Надо сказать, что узник № Г-556, и в условиях лагерного существования, в микромире по-звериному жестоком и беспощадном не раз проявлял свой неуемный характер во всей красе. Он нередко спорил с начальством, не соглашался с системой воспитания заключенных, за что не раз направлялся на сверхстрогий режим и сидел в одиночных карцерах… Мы можем лишь догадываться о том, как нелегко пришлось Хазби, когда некий провокатор, работавший на лагерное начальство, чтобы убрать неугодного «политического», стал распространять по зоне слухи о том, что тот якобы донес на свою группу. Но №Г-556 не растерялся и созвал «сходку» с участием местных авторитетов. По ходу «разборки» справедливость была восстановлена, Габуев смог опровергнуть все слухи и укрепить свою репутацию, но многие слышали, как он по-кавказски темпераментно принародно пригрозил «кляузнику», что сделает кинжал и выпустит ему кишки.

Через некоторое время произошло восстание, лагерный бунт, охвативший шесть поселений. Во время восстания при странных обстоятельствах провокатор погиб и, помня недавний конфликт Габуева с ним, вину, разумеется, списали на осетинского паренька. Сначала повторный приговор звучал внушительно: смертная казнь через расстрел, но впоследствии он был заменен на 25 лет лагерей. Через некоторое время приговор был опротестован Верховным Судом и Генеральным Прокурором СССР и срок снизили до 10 лет.

…Луч света в конце тоннеля появился в 1954 году, после ареста Л. Берия. Генеральный Прокурор СССР на пленуме Верховного Суда опротестовал дело осетинских осужденных, и они были реабилитированы. Товарищи Габуева вскоре вернулись домой, но сам он остался «досиживать» по лагерному приговору – теперь Хазби был отправлен на лесоповал в северные районы Иркутской области... Лагерная жизнь, эта странная и страшная реальность была настолько нечеловеческой, что сознание Хазби решило воспротивиться ей, найти выход из ситуации. Молодой человек, фактически не оперившийся еще юнец (ибо, что есть 20 лет даже по сегодняшним меркам?), в попытке не потерять ясность ума, трезвость мышления в рукотворном человеческом чистилище, мысленно отстранился от этого адского бытия и нашел выход в спасительной лжи себе самому. Хазби придумал себе своеобразную легенду: он представлял себя неким исследователем, на практике изучающим экстремальные условия жизни лагерных заключенных. Мысленно отстраниться от безумия звериного существования, когда жажда жизни, желание выжить обостряет все животные инстинкты, заставляя медленно угасать все человеческое, ему помогала в те годы поэзия. В личности сильной духом, наверное, неистребима потребность выразить себя, свои самые глубинные переживания посредством творчества. В попытке не превратиться в морально деградировавшего лагерного «доходягу», Хазби стал писать стихи, естественно, на родном осетинском языке, ну а чтобы ему не «впаяли» очередной срок от не в меру «щедрого» на расправу начальства, поэт изобрел собственный шрифт на основе кириллицы, видоизменяя буквы таким образом, что они были понятны исключительно автору «ноу-хау».

…Возможно жизнь Хазби Габуева сложилась бы совершенно иначе, тем более, что шансов у этой разносторонне развитой личности было немало. Хазби не стал художником, умея неплохо рисовать и даже поучившись немного в художественном училище. Не суждено ему было устраивать культмассовые мероприятия после обучения на режиссера в славном, но дорогом стольном граде Москве, во Всесоюзном Доме Народного Творчества им. Крупской, потому что курсы эти ему не удалось закончить – нечем было платить за учебу. К большому сожалению, будучи профессиональным танцором госансамбля «Симд», он к 17 годам бросил и это занятие. Повод был вполне житейский: чтобы быть в форме и выдерживать многочасовые занятия, танцор должен питаться нетяжелой, но, очень калорийной пищей, а кушать, простите, было порой просто нечего. То, что его творческая жизнь не сложилась, вызывает тем большее сожаление, что у Хазби был явный талант и сам Борис Галаев, обративший внимание на паренька «с данными», лично пригласил его в основной состав труппы.

…В конце нашей беседы я задала ему вопрос о том, что если бы существовала реальная возможность пересмотреть свою жизнь с сегодняшних позиций, с учетом немалого жизненного опыта, то изменил бы он что-либо.

– Конечно! – бодро воскликнул наш «диверсант». – Я бы действовал гораздо умнее и такой бунт организовал бы, поднял бы с друзьями настоящее народное восстание!

…Уже после возвращения из заключения Хазби Габуев в 1978 году написал в адрес ЦК Компартии СССР полусатирическое обвинение против Сталина. В обвинении прозвучало четыре пункта: уничтожение малых наций; массовые репрессии и высылки крестьян; истребление репрессированных и уголовных заключенных в местах лишения свобод и в лагерях; лишение малых народов права на образование на родном языке. По всем четырем пунктам Хазби Габуев, гражданин Страны Советов, получивший от своей Родины в награду за безответную Любовь страдания, боль и покореженную судьбу, лично «приговорил» бывшего Генсека Сталина к смертной казни. В ответ на мой вопрос, как он оценивает эту историческую фигуру, которая одним своим существованием явила ответ на стародавний спор о совместимости Гения и Злодейства, Хазби пояснил: «Сталин – кровожадный диктатор, но он был великим человеком. Человеком противоречивым, как противоречива была вся эпоха. Жизнь была жестокой, и люди были жестоки, но, в принципе, для тех, кто придерживался его системы ценностей, Сталин был любимым Вождем, бесценной личностью. Да и во мне нет злости на него, времена тогда были нелегкие…».

В горбачевскую перестроечную эпоху все жертвы репрессий были повторно реабилитированы. Также предполагалось рассекретить все дела, касающиеся политических репрессий, с них снимался гриф секретности, разрешалось даже передать их в исследовательские институты для критического пересмотра событий тех лет. Рассекречено было и трехтомное дело организации «Рæстдзинад», но, к сожалению, так и не добравшееся до архива местного НИИ. Непонятно, по каким соображениям бывший диссидент и «правозащитник» З. Гамсахурдиа отказался выдать дела реабилитированных политзаключенных из юга Осетии...

В последние годы осетинская интеллигенция вновь все настойчивей стала затрагивать проблему «выживания» осетинского языка. Что касается Хазби Габуева, его товарищей и событий далеких сороковых, то со временем о них почти забыли. Такая вот, своего рода утраченная память о людях, по сути, посвятивших всю жизнь этому вопросу, волею судьбы ставших истинными, самыми компетентными экспертами, ибо уровень их компетенции определяется не учеными степенями и научными работами, а исполненным долгом, годами страданий, мужеством, судьбами покореженными, но бесценными.

…Иногда маленьким вредным искушением возникала мысль-заноза, туманное облачко сомнения, и чего ради были все эти драматические повороты судьбы, все эти страдания, пережитые и прожитые в лагерях, проблемы со здоровьем, фактическое одиночество и необустроенность в сугубо житейском смысле. Стоил ли всего этого пресловутый языковый вопрос, который даже в нынешнее время, когда мы стали независимыми, и фактически нет никаких препятствий, не решается полноценно. Тем более что попытка бунта со стороны пятерых молодых людей так и осталась попыткой, не всколыхнула народ, не вызвала «восстания масс». Пожалуй, на очень личный вопрос этот – стоит ли? – каждому приходится отвечать самому, без помощи извне и без подсказок. Отвечать перед собой, и перед Жизнью. Суть здесь, скорее, в необходимости внутреннего бунта, внутреннего крушения общепринятых норм и моделей поступков, мышления, жизни, наконец. Слава Богу, существуют люди, для которых стена – не всегда препятствие. Люди, которые своими действиями привносят долгожданный ветер перемен, или хотя бы готовят почву для него. Тем большую ценность представляют они, храбрые мира сего... Перед каждым из нас встает собственная вершина и далеко не обязательно, чтобы это была гора. И мы должны сделать выбор, принять необходимое решение – взойти через скрежет зубовный, «ловя воздух, как лошади ртом» или просто пройти мимо…

За время нашего знакомства с Хазби Габуевым мы, в знак благодарности, издали, за счет редакции, два сборника его стихов. При этом особо хочется остановиться на издании 2007 года, в котором представлены стихи поэта, написанные на изобретенном им в заключении шрифте, а рядом в переводе на осетинский язык. Здесь же представлен и его «тюремный алфавит». Но, не зная всей истории их создания, данное издание интереса в обществе не вызвало…

На фото:

1. Выпускник школы Хазби Габуев

2. Члены организации «Рæстдзинад» Заур Джиоев и Хазби Габуев (справа). 1948 г.

3. Государственный ансамбль «Симд» образца конца 40-х годов. Крайний справа в верхнем ряду Хазби Габуев

4. Члены молодежно-патриотической организации «Рæстдзинад» после возвращения из заключения. 1954 год. Слева-направо Георгий Бекоев, Заур Джиоев, Владимир Ванеев и Лев Гассиев. Хазби Габуев вернется на Родину из колонии годами позже...

5. Наконец дома. После возвращения из заключения

6. В цеху цхинвальской типографии: «Эх, мне бы в свое время такие станки…»

7. Хазби Габуев. Фото 2006 года